Она начала громко молиться. Она просила Бога, чтобы моя мама выздоровела, чтобы сын пришел и спас их, пока не поздно… Она молилась снова и снова, а мама все время о чем-то спрашивала, как сумасшедшая…

Я слушал и слушал… Ноги мои затекли, я чувствовал себя постаревшим и больным, как будто я сам уже заперт там вместе с ними, и я тоже сумасшедший, голодный, умирающий…

— Надо идти, — прошептал я сам себе. — Не нравится мне здесь…

Дома никого не было, было темно и пусто. Теперь можно было спокойно забраться в холодильник и что-нибудь стянуть. Я только-только приступил ко второму куску ветчины, как Мадам Мариша, открывшая дверь гаража, появилась на кухне.

— Добрый вечер, Барт, — сказала она. — Где отец и Джори?

Я пожал плечами. И в самом деле, откуда мне знать? Мне никогда ничего не сообщают. Отчего это они ушли и оставили Синди одну, со мной? Потом из другой комнаты раздался голос Эммы.

— Здравствуйте, Мадам Мариша. Доктор Шеффилд сказал мне, что вы должны приехать. Сожалею, что все так получилось. Но когда я узнала, что Кэти пропала, я тоже не могла не приехать. Надо немедленно начать поиски: она была так больна и даже с температурой, что мне, конечно, не следовало уезжать и оставлять ее одну.

Тут Эмма увидела меня.

— Барт! Дрянной мальчишка! Как ты смеешь пропадать и заставлять отца волноваться еще больше, если у него и так горе. Бьюсь об заклад, ты знаешь что-то о своей матери, маленький негодяй!

Они обе уставились на меня: злобные старухи, злые-презлые глаза. И я убежал. Убежал, потому что слезы уже подступили к моим глазам, а я не мог, когда на меня, на плачущего, смотрят. Тем более теперь, когда решил быть во всем, как Малькольм — бессердечным.

Ночь была такая, что носа не высунул бы наружу ни зверь, ни человек. Дождь поливал, как перед Великим потопом. Ветер завывал и взвизгивал, будто рассказывал нам что-то. Дикая музыка ветра пронзала мозг. Я пытался идти в ногу с папой, хотя это было нелегко. Руки его были сжаты в кулаки, и шагал он стремительно. Я невольно тоже сжал кулаки, готовый к атаке, как только настанет необходимость.

— Джори, — спросил, не замедляя шага, отец, — как часто Барт приходил сюда? — Мы как раз достигли железных ворот, и папа наклонился к переговорному устройству.

— Я не знаю, — промолвил я с несчастным видом. — Раньше Барт доверял мне, но теперь он не верит никому. Поэтому он никогда не говорит мне, куда идет.

Ворота медленно-медленно отворились. Мне они показались черными руками скелета, приглашающими нас в могилу. Я подумал, что у меня тоже начинается помешательство. Я побежал, отчаянно стараясь не отстать от папы.

— Подожди, я должен сказать тебе! — закричал я, стараясь перекричать ветер. — Папа, когда я впервые узнал, что вы с мамой брат и сестра, а нам ты — дядя, я подумал, что возненавижу вас до конца жизни. Я думал так, потому что мне было стыдно, я был подавлен… Мне казалось, что уже не смогу никого любить и не стану никому доверять. Но теперь, когда мама исчезла, я чувствую, что люблю и буду любить вас всегда. Я не в силах ненавидеть никого из вас, если бы даже и хотел…

В темноте, на пронизывающем ветру, он порывисто прижал меня к своей груди, к своему бьющемуся сердцу. Мне даже послышалось рыдание.

— Джори, ты даже не знаешь, как я хотел услышать это от тебя. Я всегда надеялся на то, что ты поймешь нас, — и мы хотели рассказать тебе все сами, когда ты подрастешь. Наверное, мы сделали глупость, мы рассчитывали подождать еще несколько лет… но вы все узнали сами. А теперь, когда ты смог продолжать любить нас, я надеюсь, что придет время, когда ты поймешь нас.

Я прижался к нему, и мы пошли к дому. Я чувствовал, идя с ним, что между нами возникла какая-то новая связь, более близкая и прочная, чем раньше. По сути, он и был моим отцом, ведь в нем текла родная мне кровь. Раньше я думал, что он дядя только для Барта, и это заставляло меня ревновать его. Теперь я мог заявить права на него. Но почему они не доверяли моему разуму? Почему они считали меня маленьким? Я бы смог понять, если бы мама рассказала, что была в любовной связи с отцом Барта… мог бы?.. Надо подумать…

Мы поднялись по ступеням. Но прежде чем папа успел нажать кнопку звонка, двери распахнулись, и на пороге предстал тот самый дворецкий — Джон Эмос Джексон.

— Я собираю вещи, — сказал он вместо приветствия, оскалившись и злобно блеснув глазами, — а моя жена уже уехала на Гавайи. Мне необходимо уладить миллион дел перед отъездом, а ваше вторжение задерживает меня. Как только я управлюсь, я присоединюсь к ней.

— Ваша жена? — раздельно, с крайней степенью изумления произнес папа, так что меня даже покоробило.

Что-то смутно радостное мелькнуло в глазах дворецкого, но тут же исчезло.

— Да, доктор Кристофер Шеффилд, миссис Уинслоу теперь моя жена.

Мне показалось, что папа сейчас рухнет.

— Мне необходимо видеть ее. Я вам не верю. Выйти за вас замуж она могла только в невменяемом состоянии.

— Я не лгу вам, — сказал отвратительный дворецкий. — Она действительно невменяемая. Ей необходимо опираться на мужское плечо, и поэтому я здесь.

— Я не верю вам, — напал на него папа, — тем более мне надо знать, где она? Где моя жена? Видели ли вы ее? Дворецкий улыбнулся:

— Ваша жена, сэр? Мне нет до этого никакого дела. Мне достаточно дел своей собственной жены. Вчера она позвонила мне и посоветовала задержаться, чтобы хорошенько укрыть дом от непогоды. И, несмотря на все издержки, которые она понесла при отделке и меблировке дома, она намерена переехать.Папа стоял неподвижно, в упор глядя на Джексона.

— Вы ведь знаете, кто я, неправда ли, Джон? Не отпирайтесь. Я вижу по вашим глазам, что вы отлично все понимаете. Вы тот самый дворецкий, который занимался любовью с горничной по имени Ливви, пока я мальчишкой подсматривал за вами, лежа на полу за софой; я слышал, как вы болтали с ней о том, как бы подложить мышьяк в сладости на чердак, чтобы извести чердачных мышей.

— Понятия не имею, о чем это вы, — ответил Джон, пока я в недоумении переводил взгляд с одного на другого.

Да, надо было прочесть все похищенные страницы маминого дневника. Вещи оказались еще серьезнее и запутаннее, чем я думал.

— Джон, допустим, вы действительно женаты теперь на моей матери или, допустим, вы лжете. Но я уверен, что вы знаете, что случилось с моей женой. Кроме того, я все более начинаю думать, что вы сделали что-то и с моей матерью. Поэтому — прочь с дороги! Я собираюсь перерыть весь дом, но отыскать их.

Дворецкий побледнел:

— Вы не смеете вмешиваться… приказывать мне… Я вызову полицию.

— Вы не вызовете полицию, но если решитесь — тем лучше. Смелее, вызывайте прямо сейчас. Меня ничто не остановит.

Старик беспомощно посторонился.

— Ну что ж, идите, ваша воля, но вы ничего не найдете.

Мы искали вместе с папой. Я знал дом куда лучше его, я оглядел многие потаенные места. Папа надеялся, что они на чердаке. Но, поднявшись, мы не нашли ничего, кроме пыли и рухляди.

Мы вернулись в зал, где женщина, которую он называл матерью, сидела когда-то в кресле-качалке. Я сел в него и нашел его довольно неудобным. Папа безустанно обыскивал комнаты, затем остановился в дверях перед портретом, написанным маслом, висевшим в соседней комнате.

— Если Кэти была здесь, она увидела бы это, но ее мог позвать Барт.

Качаясь в кресле от безысходности, я подвинулся ближе к огню. Вдруг под полозьями кресла что-то треснуло. Папа услышал этот звук и нагнулся поднять вещь с пола. Это была жемчужина.

Он попробовал ее на зуб и горько улыбнулся:

— Это та самая нитка жемчуга с застежкой в форме бабочки, что носила моя мать. Она носила ее постоянно, так же как наша бабка никогда не расставалась со своей бриллиантовой брошью. Не думаю, чтобы она куда-нибудь уехала без своего жемчуга.

Мы искали еще час, потом опрашивали горничную-мексиканку, которая не была сильна в английском, и оба были достаточно измучены.