— Буян слег,— сообщил Уоррен.

Слегка запыхавшийся от работы капеллан оперся на лопату.

— Странно все-таки. Странно даже подумать, что он мог заболеть— такой большой, такой громогласный… Он казался оплотом силы.

Уоррен взялся за черенок лопаты.

— Я закончу, если вы пока приготовите их. Я как-то не могу… Просто руки опускаются.

Капеллан вручил ему лопату и промолвил:

— И все же любопытное дело с этим юным Фолкнером.

— Вчера вы сказали, что ему чуть получше. Вам это не померещилось?

Капеллан покачал головой:

— Я заглядывал к нему — температура упала, он пришел в себя.

И они уставились друг на друга, стараясь скрыть проблеск надежды, вдруг засветившийся у обоих в глазах.

— Так по-вашему…

— Ничего подобного,— возразил Барнс.

Но состояние Фолкнера с каждым днем улучшалось, и через три дня он уже смог самостоятельно сесть, а через шесть — стоял бок о бок с двумя другими у свежей могилы, где только что схоронили Буяна.

Теперь их осталось трое — трое из двадцати шести.

Капеллан закрыл молитвенник и спрятал его в карман. Уоррен взялся за лопату, а двое других молча смотрели, как он неторопливо, методично и старательно закапывает могилу: торопиться уже некуда. Наконец он бросил на холмик последнюю горсть земли и аккуратными хлопками лопаты выровнял его.

А затем, все так же молча, трое живых рука об руку зашагали вниз по склону, к белым шатрам палаток.

Они хранили молчание, будто вдруг осознали священный смысл тишины, повисшей над равниной, над лагерем и над этими тремя — из двадцати шести — уцелевшими.

— Да нет во мне ничего особенного,— огрызнулся Фолкнер,— Я ничем не отличаюсь от остальных.

— А должно быть,— настаивал Уоррен.— Вы же побороли вирус. Он поразил вас, но вы вышли из этой переделки живым. Должно же быть этому какое-то объяснение!

— Но вы-то двое даже не заразились! — возразил Фолкнер — Этому тоже должно быть какое-то объяснение.

— А вот это еще неизвестно,— негромко заметил капеллан.

— Мы все перебрали,— Уоррен сердито зашелестел страницами заметок.— Вытащили на свет все, что вы сумели припомнить,— разве что вы утаили нечто такое, что нам следовало бы знать.

— Да зачем же мне что-то утаивать?

— Вот ваша детская медицинская карточка,— продолжал Уоррен.— Все как обычно: корь, небольшой коклюш, простуды… боязнь темноты. Питание обыкновенное, нормальное отношение к учебе и общественным обязанностям. Все как и у любого другого — и все-таки где-то там таится разгадка. В том, что вы делали…

— Или даже в том, что он думал,— подсказал Барнс.

— А? — не понял Уоррен.

— Те, кто мог бы нас просветить, находятся где-то на склонах этих пригорков,— растолковал Барнс,— Мы с вами, Уоррен, блуждаем на ощупь во тьме неведения. Медик, психолог — пусть даже экзобиолог или социолог — могли бы выудить отсюда нечто путное. Но все они мертвы. А мы с вами пытаемся проделать то, чему вовсе не обучены. Быть может, ответ у нас под самым носом, а мы его не видим.

— Да знаю я, знаю! Просто мы стараемся сделать все, что в наших силах.

— Я сказал вам все, что мог, — вмешался Фолкнер. Голос его звучал напряженно.— Все, что знаю. Я сказал вам такое, в чем при иных обстоятельствах нипочем бы не признался.

— Мы знаем, дружок,— ласково откликнулся Барнс,— Мы не сомневаемся в вашей искренности.

— Где-то,— стоял на своем Уоррен,— где-то в жизни Бенджамина Фолкнера кроется разгадка — разгадка, которая нужна всему человечеству. Что-то осталось незамеченным. Вы что-то упустили из памяти и не сообщили нам. А скорее всего, сказали, но мы не обратили внимания, не распознали ответ.

— Или,— подхватил Барнс,— это мог бы определить лишь специалист. Может, это лишь странное своеобразие его организма или мышления. Какая-нибудь крохотная мутация, о которой никто и не подозревает. Или даже… Уоррен, помните, мы говорили о чуде?

— Меня от этого уже мутит,— подал голос Фолкнер,— Вы целых три дня гоняете меня взад-вперед, прощупываете со всех сторон, задаете множество вопросов, разобрали по косточкам каждую мою мысль…

— Давайте-ка еще раз пройдем последний отрезок,— устало выговорил Уоррен,— Когда вы заблудились.

— Да мы проходили это уже сто раз!

— Ну еще разок. Всего лишь раз. Итак, вы стояли на тропе и тут услышали приближающиеся шаги.

— Да не шаги,— заметил Фолкнер,— Поначалу я не понял, что это шаги. Просто звуки.

— И они вас напугали?

— Напугали.

— Чем?

— Ну-у, темно, да еще заблудился и…

— Вы думали о туземцах?

— Ну да, время от времени.

— А может, чаще?

— Чаще,— согласился Фолкнер.— Наверное, все время думал. Пожалуй, с тех самых пор, как понял, что заблудился. В глубине души я постоянно о них помнил.

— Но в конце концов поняли, что это шаги?

— Нет. Не понял, пока не увидел туземца.

— Только одного?

— Только одного. Старика. Мех у него был совсем седой, а лицо пересекал шрам. В темноте шрам выглядел рваной белой полоской.

— Вы уверены насчет шрама?

— Да.

— И насчет возраста?

— Он выглядел старым. Весь седой, с головы до ног. Шел медленно, прихрамывая.

— И вы не испугались?

— Ну конечно испугался, но не так сильно, как ожидал.

— И убили бы его, если б могли?

— Нет. Убивать его я бы не стал.

— Даже ради спасения собственной жизни?

— Да, разумеется. Но я не думал об этом. Просто… ну, я просто не хотел с ним путаться, вот и все.

— Вы хорошо его разглядели?

— Хорошо, да. До него было не дальше, чем сейчас до вас.

— А вы бы узнали его, если б встретились снова?

— Я узнал его…— Смутившись, Фолкнер умолк на полуслове,— Минуточку… Погодите минуточку.

Он потер лоб ладонью, и вдруг глаза его расширились.

— Я видел его еще раз! Я узнал его. Тот самый.

— Почему же вы не…— вспылил Уоррен.

Но тут вмешался Барнс, подсказавший Фолкнеру:

— Итак, вы снова его видели. Когда?

— В палатке, когда лежал больной. Открыл глаза, а он прямо передо мной.

— Просто стоял на месте?

— Ну да, стоял и глазел на меня, будто хотел проглотить взглядом своих огромных желтых глазищ. А потом он… потом…

Двое других терпеливо ждали, пока он вспомнит.

— Я был болен,— продолжал Фолкнер.— Наверное, без памяти. То есть не в себе. Не уверен, но мне показалось, что старик протянул руки — скорее, даже лапы — он протянул лапы и коснулся моей головы с двух сторон, по бокам.

— Коснулся? По-настоящему, физически коснулся вас?

— Легонько. Очень ласково и только на мгновение. А потом я уснул.

— Мы опережаем события,— с беспокойством сказал Уоррен.— Вернемся к тропе. Вы увидели туземца…

— Да мы уже разбирали это,— с горечью проронил Фолкнер.

— Давайте попытаемся еще раз,— попросил Уоррен.— Вы говорите, что туземец прошел совсем близко от вас. То есть вы говорите, что он уступил вам дорогу и обошел кругом…

— Нет,— возразил Фолкнер,— вовсе я этого не говорил. Это я уступил ему дорогу.

В инструкции сказано, что достоинство нельзя ронять ни при каких обстоятельствах. Достоинство и престиж человечества превыше всего. Конечно, идет речь и о доброте, и о готовности помочь, и даже о братстве — но во главу угла всегда ставится чувство собственного достоинства.

И слишком часто оно подменяется самодовольным чванством.

Чувство собственного достоинства не позволит нам сойти с тропы, чтобы уступить дорогу — пусть уступают дорогу и идут стороной другие существа. А как следствие человеческое достоинство автоматически низводит всех остальных в позицию низших существ.

— Мистер Барнс,— заявил Уоррен,— дело в наложении рук.

Лежавший на койке человек перекатил голову по подушке, обратив к Уоррену бледное лицо, и посмотрел так, будто удивился его присутствию. Тонкие бескровные губы зашевелились, медленно и едва слышно выговаривая слова.

— Да, Уоррен, причина в возложении рук. Эти создания, подобно Иисусу, наделены неким неведомым человеку даром исцеления.