— Джентльмен из «Ситуации», сэр.

— Чудесно. Будьте добры, проведите его.

Хотя ничего чудесного в этом не было — встречаться с этим журналистом Харрингтон вовсе не желал. Но встреча была назначена много недель назад, и теперь не оставалось ничего другого, как стерпеть ее.

Журналист больше напоминал бизнесмена, чем человека пера, и Харрингтон поймал себя на том, что гадает, как подобный тип мог создавать столь острую, проницательную журналистскую прозу, сделавшую «Ситуацию» знаменитым журналом.

— Джон Леонард, сэр,— представился тот, пожимая Харрингтону руку.

— Я рад видеть вас у себя,— ответил Харрингтон, настраиваясь на свой обычный гостеприимный лад.— Устроит ли вас этот стул? У меня такое чувство, будто я знаю всех вас — ваш журнал я читаю уже многие годы. Как только он приходит, тут же читаю колонку Харви.

Леонард рассмеялся.

— Похоже, Харви — наш самый известный очеркист и наилучшая приманка. Все посетители хотят взглянуть на него хоть одним глазком,— Он уселся на указанный стул,— Мистер Уайт шлет вам наилучшие пожелания.

— Это очень мило с его стороны, вы должны поблагодарить его от моего имени. Мы не виделись с ним уже многие годы.

И подумав об этом, Харрингтон вдруг понял, что встречался с Престоном Уайтом только однажды, не меньше двадцати лет назад. Тогда этот сильный, увлеченный, своевольный человек, олицетворявший публикуемый им журнал, произвел на него неизгладимое впечатление.

— Несколько недель назад,— сообщил Леонард,— я говорил еще с одним вашим другом, с сенатором Джонсоном Энрайтом.

— Я знаю сенатора давным-давно,— кивнул Харрингтон,— и крайне им восхищаюсь. Я полагаю, это можно назвать единством противоположностей. Мы с сенатором — люди весьма несхожие.

— Он питает к вам глубокое уважение и восхищается вами.

— Я питаю к нему взаимные чувства, но эта история насчет поста государственного секретаря... Меня тревожит...

— Да?

— О нет, он вполне подходит для этой должности — то есть мне так кажется. Он честен в своих мыслях, наделен долей упрямства и является человеком крепкого склада, что нам и требуется. Но у меня есть сомнения...

Леонард выразил на лице удивление.

— Но не хотите же вы сказать...

— Нет, мистер Леонард,— слабо отмахнулся Харрингтон,— Я смотрю на это только с точки зрения человека, отдавшего большую часть своей жизни служению на благо общества. Я знаю, что Джонсон должен взирать на такую возможность не без опаски. В недавнем прошлом бывали моменты, когда он готов был подать в отставку, и лишь чувство долга не позволяло ему покинуть свой пост.

— Этот человек,— уверенно заявил Леонард,— не упустит возможности возглавить госдепартамент. Кроме того, на прошлой неделе Харви сказал, что он примет пост.

— Ну да, знаю, я читал эту колонку.

— Я не отниму у вас много времени,— перешел к делу Леонард,— основные изыскания на вашу тему я уже провел.

— О, не беспокойтесь, мое время в полном вашем распоряжении. До вечера, когда я буду обедать с матерью, я совершенно свободен.

Леонард слегка приподнял брови:

— А ваша мать еще жива?

— Она весьма бойкая, несмотря на свои восемьдесят три года. Она напоминает мать Уистлера[4] — такая же невозмутимая и красивая.

— Вы счастливчик. Моя мать умерла, когда я еще был подростком.

— Мне жаль это слышать. Моя мать — женщина благовоспитанная до кончиков ногтей. Таких теперь редко сыщешь. Я уверен, что обязан ей очень многим. Вероятно, в том числе и той чертой, которая является предметом моей особой гордости, подмеченной вашим литературным обозревателем Сэдриком Мэдисоном, когда он писал обо мне несколько лет назад. Я послал ему записку, в которой благодарил его и сообщал о своем твердом намерении как-нибудь посетить его, хотя до сих пор так и не выбрался. Мне бы хотелось встретиться с этим человеком.

— И что же он написал?

— Он написал, если я не ошибаюсь, что я последний из джентльменов.

— Это хорошая строка, надо будет взглянуть. По-моему, Сэдрик вам понравится. Порой он бывает чуточку странноват, но он такой же одаренный человек, как и вы. Он, можно сказать, днюет и ночует в своем кабинете.

Леонард открыл свой портфель, извлек на свет стопку заметок и начал их перелистывать, пока не наткнулся на нужную страницу.

— Мы хотим дать о вас полнометражный материал, с портретом на обложке и фотографиями по тексту. Я знаю о вас очень многое, но кое-какие вопросы остались по-прежнему неясными, есть некоторые несоответствия.

— Я не вполне улавливаю, о чем вы.

— Вы же знаете, как мы работаем,— мы осуществляем изнурительные проверки, чтобы убедиться, что располагаем исчерпывающим фактографическим материалом, а уж затем отправляемся на сбор материала, так сказать, очеловеченного. Мы беседуем с друзьями детства объекта наших исследований, с его учителями, со всеми людьми, которые располагают какими-либо сведениями, позволяющими пролить свет на внутренний мир этого человека. Мы посещаем те места, где он проживал, выслушиваем рассказы знакомых, собираем маленькие анекдоты из его жизни. Это непростая работа, но мы гордимся тем, как ее выполняем.

— И совершенно справедливо, молодой человек.

— Я побывал в Вайялузинге в Висконсине. По вашим данным, вы родились именно там.

— Насколько я помню, это очаровательное место — крохотный городок, втиснувшийся между рекой и холмами.

— Мистер Харрингтон!

— Да?

— Вы родились не там.

— Простите?

— В местных книгах нет записи о вашем рождении. Никто вас не помнит.

— Это какая-то ошибка. А может, вы шутите?

— Вы отправились в Гарвард, мистер Харрингтон. Группа двадцать семь.

— Совершенно верно, именно так.

— Вы так и не женились.

— У меня была девушка. Она умерла.

— И звали ее Корнелия Сторм.

— Именно так ее и звали, хотя об этом знают немногие.

— Мистер Харрингтон, свою подготовительную работу мы проводим чрезвычайно тщательно.

— Это я не в упрек, скрывать мне нечего. Просто я не афишировал этот факт.

— Мистер Харрингтон!

— Да?

— Дело не только в Вайялузинге — с остальным то же самое. Нигде не записано, что вы прибыли в Гарвард. Девушки по имени Корнелия Сторм никогда не было на свете.

Харрингтон вскочил на ноги и воскликнул:

— Это возмутительно! Что вы хотите этим сказать?!

— Простите, вероятно, я должен был найти более мягкий способ поведать вам это, а не резать правду-матку в глаза. Если я могу чем-нибудь...

— Да, можете. Покиньте меня немедленно.

— Не могу ли я чем-нибудь загладить свою вину? Хоть чем-нибудь?

— Вы и так сделали достаточно. Достаточно, что и говорить.

Харрингтон снова сел в кресло, ухватившись трясущимися руками за подлокотники, и ждал, пока журналист уйдет.

Когда раздался звук захлопнувшейся двери, он позвал к себе Адамса.

— Чем могу служить? — спросил Адамс.

— Скажите мне, кто я такой.

— Ну, сэр,— немного озадаченно ответил тот,— вы мистер Холлис Харрингтон.

— Спасибо, Адамс! Именно так я и думал.

Он вывел машину на знакомую улицу, когда на землю уже опускались сумерки. Харрингтон выехал на обочину у старого дома с белыми колоннами, стоявшего в глубине широкого, обрамленного деревьями двора.

Заглушив двигатель, он выбрался из машины и немного постоял, впитывая ощущение этой улицы — корректной и правильной, аристократической улицы, ставшей в этом веке убежищем от материализма. Он подумал, что даже проезжавшие по ней машины словно осознавали качества этой улицы, ибо двигались они медленнее и тише, чем на прочих улицах, а их окружало то ощущение приличия, которое редко наблюдается в механических конструкциях.

Отвернувшись от улицы, Харрингтон пошел по дорожке, глубоко вдыхая запах пробужденной по весне жизни сада, и мысленно желал добра Генри — садовнику матери, славившемуся своими тюльпанами.