Милвилле, конечно, только они, но ведь в разных концах Земли живут тысячи обитателей других планет.
Дин кивнул, соглашаясь с ним, но едва ли сознавая, с чем же именно он согласен. Однако он ничего не сказал — это было бесполезно. Стоит только Стаффи затеять разговор, его уже не остановишь.
— Они кажутся порядочными,— сказал Стаффи,— Не злоупотребляют ничьим доверием. Когда Леймонт уехал и оставил их здесь, они сами устроились и никогда никого не просят за них вступиться. Все эти годы они жили как порядочные — вот и все, что можно о них сказать.
— Но, по-твоему, они все же что-то дали ребятам? — спросил Дин.
— Они изменили ребят. Разве ты не заметил?
Дин покачал головой.
— Вот уж не замечал. Я знаю этих ребят много лет. Я знал их родителей. Как же, по-твоему, они изменились?
— Они слишком быстро развиваются,— сказал Стаффи.
— Конкретнее,— отрезал Дин,— Кто их развивает, что значит «слишком быстро»?
— Да эти воспителлы уж очень развивают детей. В том-то и беда. Здесь у нас школа второй ступени, а ребята совсем как взрослые.
Откуда-то снизу донеслось унылое жужжанье автощетки. Стаффи вскочил на ноги.
— Это подметалка. Держу пари, она опять застряла в дверях.
Он повернулся к выходу и бодрой трусцой рванулся вперед, волоча ногу.
— У, дурацкая машина! — рявкнул он, хлопнув дверью.
Дин опять пододвинул к себе бумаги и взял карандаш. Уже поздно, нужно кончать работу.
Но он не видел бумаг. Вместо этого со стола на него смотрели маленькие лица, их было много: большеглазые, серьезные, со взглядом, к которому трудно подобрать определение.
Ему был знаком этот взгляд — так из детских лиц проглядывает зрелость.
Они слишком быстро развиваются!
— Нет,— сказал Дин сам себе.— Нет, этого не может быть!
Однако очевидным подтверждением этому была высокая успеваемость, необычно большое число стипендиатов, пренебрежение к спорту. И кроме того, отношение к жизни в целом. И отсутствие преступности среди подростков — долгие годы милвиллцы гордились тем, что преступность у них сходит на нет. Дину пришло на память, что несколько лет назад его просили написать об этом статью в журнал, посвященный вопросам воспитания...
Покопавшись в памяти, он вспомнил, что же такое он написал в той статье,— о том, как родители должны осознать, что ребенок не последняя спица в колеснице, а полноправный член семьи, о роли, которую играла в Милвилле церковь; о том, что в школах нужно делать особый акцент на социальные науки.
— Разве я был не прав? — спросил он сам себя,— Разве это не так, разве тут что-то другое или кто-то другой?
Он попытался сосредоточиться на работе, но не мог. Он был выбит из колеи. Перед его глазами так и стояли улыбающиеся лица. Они вглядывались в него.
Наконец он сунул бумаги в ящик и поднялся из-за стола. Надел видавшее виды пальто, водрузил на седую голову старую, помятую фетровую шляпу.
На первом этаже он увидел Стаффи, загонявшего на ночь последнюю автощетку в каморку. Стаффи был полон возмущения.
— Зацепиться за калорифер! — негодовал он,— Да если б я чуть замешкался, она бы сломала всю ходовую часть,— С досады он покачал головой,— Они, эти машины, хороши, только когда все в порядке. А случись что-нибудь — сразу паника. По старинке-то лучше, Джон.
Когда последняя машина вперевалку вползла в каморку, Стаффи со злостью захлопнул за ней дверь.
— Стаффи, ты хорошо знал Леймонта Стайлса? — спросил Дин.
Стаффи покрутил усы, как бы обдумывая ответ.
— Да, хорошо. Ведь мы с ним были сверстниками, а ты немного постарше. Ты был заводилой.
Дин неторопливо склонил голову.
— Да, я помню, Стаффи. Только такие чудаки, как мы с тобой, и остались в нашем старом городе. Сколько народу уехало!
— Леймонт уехал в семнадцать лет. Зачем ему было оставаться? Его старуха померла, старик с утра до ночи пил горькую, а Леймонт уже пару раз побывал в переделках. И все в один голос говорили, что из Леймонта не выйдет ничего путного.
— Легко ли мальчишке, когда весь город восстает против него?
— Что верно, то верно,— отозвался Стаффи,— Никто не был на его стороне. Уезжая, он мне сказал, что когда-нибудь вернется и покажет им, кто он такой. Но я-то думал, что он хвастается. Ну, как это обычно делают ребята, знаешь, чтобы подбодрить самих себя.
— Как ты ошибся,— сказал Дин.
— Уж дальше некуда, Джон.
Потому что, пробыв на чужбине больше тридцати лет, Леймонт Стайлс вернулся в старый, овеянный бурями дом на Мейпл-стрит, в пустой дом, который ждал его все эти одинокие годы; он вернулся старый, хотя ему едва исполнилось пятьдесят, большой и сильный, хотя волосы у него теперь были белее снега, а кожа, обожженная чужими солнцами, стала дубленой; вернулся после долгих скитаний от одной далекой звезды к другой.
Но Милвилл для него не был своим. Город помнил его, а он забыл город. Годы, проведенные в чужих краях, исказили его представление о родном городе, и то, что он помнил о нем, скорее походило на сказку, чем на правду, на сказку, которую породили годы, заполненные думами о прошлом, тоской и ненавистью.
— Мне надо идти,— сказал Дин,— У Керри, наверное, ужин готов. Она не любит, когда на столе стынет.
— Спокойной ночи, Джон,— сказал Стаффи.
Когда Дин закрыл за собой дверь и пошел вниз по улице, солнце почти село. Он не предполагал, что уже так поздно. Керри обидится на него и накричит.
Дин что-то пробурчал себе под нос. Керри была несравнима ни с кем.
Она не жена — у него никогда не было жены. Не мать и не сестра — обе они умерли. Просто домоправительница, преданно служившая ему долгие годы, немножко жена, немножко сестра, а иногда даже мать.
В привязанностях человека есть нечто странное, подумал Дин. Они ослепляют, связывают, делают человека таким, каков он есть. Это они помогают ему выполнять свой долг, с их помощью он достигает вершин, хотя эти вершины временами бывают серыми, бледными и очень неброскими.
Ничего похожего на ярко блистающие вершины Леймонта Стайлса, который шагнул на Землю со звезд и привез с собой эти три странных создания, которые стали сидеть с ребятишками. Привез их, устроил в своем доме на Мейпл-стрит, а потом через год-другой опять отправился к звездам, оставив воспителл в Милвилле.
Чудно, что их провинциальный городок так спокойно принял эти экзотические создания. Еще чудней, что матери Милвилла в свое время вверили детей заботам чужаков.
Заворачивая за угол на Линкольн-стрит, Дин встретил женщину с маленьким, всего по колено ей, мальчуганом.
Он увидел, что это была Милдред Андерсон, вернее, когда-то она была Милдред Андерсон, но потом вышла замуж, и он, хоть убей, не мог вспомнить ее нынешней фамилии. Занятно, как быстро взрослеет молодежь, подумал он. Казалось, Милдред кончила школу от силы два года назад; но в глубине души он знал, что ошибается,— прошло уже больше десятка лет.
Он коснулся своей шляпы.
— Добрый вечер, Милдред. Ого, как вырос твой мальчик!
— Я хозю в гьюпу,— пролепетал ребенок.
Мать уточнила:
— Он говорит, что ходит в группу. Он этим так гордится.
— Конечно, в дошкольную группу?
— Да, мистер Дин. Воспителлы. Они такие милые. И так хороши с ребятами. Да к тому же плата. Точнее, никакой платы. Просто приносите им букет цветов, или флакончик духов, или хорошую картинку, и они довольны. Они решительно отказываются брать деньги. Я не могу этого понять. А вы, мистер Дин?
— Да,— ответил Дин,— И я не могу.
Он уже позабыл, какой болтушкой была Милдред. Сейчас он вспомнил, что был период, когда ее за это прозвали Трещоткой.
— Я иногда думаю,— сказала она торопливо, будто боясь что-то упустить,— что мы, люди, здесь, на Земле, слишком большое значение придаем деньгам. А вот воспителлы, кажется, вообще не знают, что такое деньги, или если и знают, то не обращают на них никакого внимания. Словно это что-то совсем незначительное. Я понимаю, что такие расы тоже существуют. Это наводит на размышления, верно, мистер Дин?
