Наконец пришел наш черед. Аксельрод предъявил документы — довольно большую пачку, непонятно как умещавшуюся в его кармане. Можно было подумать, что он надеется на оправдание без суда. Среди документов были свидетельства о рождении, об окончании колледжа и университета, удостоверения личности и занимаемой должности, а также членские билеты Союза выпускников его факультета и Общества ритуального очищения покойников. Наверное, этого профессору показалось мало, и он положил сверху свою визитную карточку, где его имя и ученая степень были напечатаны особым шрифтом, имитирующим рукописные буквы. Полицейский с трудом удерживал эту кипу бумаг. Просмотрев их, он взял под козырек и сказал, что, хотя сперва лицо обладателя всех этих документов и показалось ему подозрительным, теперь он понимает, что перед ним знаменитый профессор, самый настоящий, пусть даже немножко выпивший и расслабившийся. На сем полицейский закончил свою речь, извинился, приложил руку к сердцу и с поклоном добавил, что, хотя он поставлен сюда блюсти порядок, ему не хочется причинять профессору неприятности.
На улицах города сгущались тени, но и они не сделали жару сколько-нибудь приемлемой. Оштукатуренные здания по дороге на старое кладбище не пропускали ветерок с моря. Фрейман снял пиджак и не переставая бормотал:
— Все пропало! Все пропало!
Ворота кладбища были закрыты. Я долго колотил в ржавые их створки, сотрясая висячий замок. Наконец откуда-то появился сторож. В одной руке он держал бутылку с минеральной водой, другой рукой обмахивал лицо, блестевшее от пота. Сторож сердито посмотрел на нас и сказал:
— Всех крупных шишек на сегодня уже похоронили; ежели у вас еще один такой и он успел при жизни приобрести участок на нашем знаменитом кладбище, везите его в контору, к другому входу...
Фрейман зашептал, что здесь нам больше делать нечего, надо возвращаться в Иерусалим. Ясно ведь, что уже поздно, все кончилось. Аксельрод стоял неподвижно, черный пиджак, перевешенный через его руку, бессильно никнул к земле, белая рубашка выбилась из брюк. Я надеялся, что он сейчас заправит рубашку и снова пустит в ход свои верительные грамоты. Но он молчал, только ковырял ногой песок.
Тогда я начал говорить, что мы явились на похороны Шраги, но, к сожалению, не по своей вине задержались — полиция проверяла подозрительных лиц, а чье лицо в наше время не подозрительно? В конце своей речи я дружески подмигнул сторожу. Тот немного оттаял и спросил, о каком Шраге мы говорим — здесь не то кладбище, где могут похоронить просто какого-то Шрагу. В конце концов, здесь покоится Бялик[8] , ну, и другие богатые или знаменитые люди — ведь каждая пядь земли в этом месте стоит огромных денег.
— Это Шрага Гафни, — сказал я, — знаменитый журналист.
— Я не читаю газет, — визгливо стал оправдываться сторож, после чего сообщил, что в этот день покойников было немного, зато все — известные люди, скоропостижно скончавшиеся — быть может, из-за жары или из-за того, что сегодня пятница, а кто умирает в пятницу — попадает прямо в рай.
Я сунул ему в руку мятую купюру, а Фрейман как-то робко протянул ему газету. Сторож заглянул в некролог, затем отпил из своей бутылки.
— Так ведь это было в час дня — а вы явились только сейчас, вечером, — презрительно процедил он. — Мы тут зря времени не тратим.
Я хотел еще раз извиниться, но сторож хитро подмигнул:
— Ну ясно, подозрительные лица. На кладбище ведет много дорог — есть короткие, а есть и длинные. Какая разница...
С этими словами он распахнул ворота и пригласил нас войти.
— Коли пришли к Шраге Гафни, будьте моими гостями. Немало денег загребли мы на его похоронах. Народу было видимо-невидимо. Все они говорили, говорили... Пока покойник не встал из гроба и не сказал: «Хватит!» Нет, серьезно, ежели Господь всемогущий, да будь Он благословен, слыхал бы то, что здесь говорилось, Он, ясное дело, пригласил бы покойничка прямо в райский сад. Поскупился только один из гостей. Подхожу к нему с ящиком для пожертвований — а он и говорит: если уж Шрага Гафни умер, никакие пожертвования не спасут нас от могилы. Щеголеватый такой тип, в костюме и черной шляпе. Думаете, удалось ему отвертеться? Как бы не так! Дал как миленький — все-таки побоялся взять грех на душу.
Тут сторож замолк и указал нам на прямоугольник перекопанной земли, усеянный букетами цветов. Из земли торчала маленькая металлическая табличка, на ней было написано, что здесь похоронен Шрага Гафни.
— Да, умер, — сказал Фрейман и посмотрел на часы.
Аксельрод стоял склонив голову. Он успел надеть пиджак, который мешком повис на поникших плечах; шляпа же профессора съехала ему на лоб. Внезапно он опустился на колени и стал вглядываться в металлическую табличку. Прочитал имя Шраги, имя его отца — и разразился хохотом. Его неуклюжее тело сотрясали пароксизмы неудержимого смеха.
Подбежал сторож, сердито повторяя:
— Уважайте покой мертвецов! Уважайте покой мертвецов!
Я нагнулся, схватил Аксельрода за руку и рывком поднял его. Он все еще содрогался от смеха.
— Вот он, его спич, — пробурчал Фрейман.
Только тут я ощутил, как тяжел наш профессор. Вытянув руку, я смог наконец обхватить его за плечи. Шрага часто говорил о нем с улыбкой: «На этих высотах таится ум», — а затем, чтобы мне не было обидно, добавлял, указывая на меня: «А на этих глубинах — понимание».
Итак, я встал на цыпочки, обхватил Аксельрода за плечи и шепнул ему:
— Пошли!
Тело его источало крепкий мужской запах.
— Ну, пошли, — тихонько повторил я.
Он не смотрел на меня. Я за руку вывел его на улицу.
Фрейман шагал впереди с видом человека, который добился своего. Мы вдвоем брели следом. Остановившись у машины, Фрейман облокотился на крыло, картинно скрестил ноги и уничижительно смотрел на нас. Я осторожно извлек ключ из профессорского кармана, открыл дверцу и уложил профессора на заднее сиденье, жестом показав Фрейману, чтобы тот садился вперед.
Фрейман закурил, потер руки, как будто покончил в конце концов с каким-то неприятным делом, глянул на часы и воскликнул:
— Ну вот, а теперь можно наконец ехать домой!