© Михаил Румер-Зараев, текст

© Андрей Колесников, предисловие

© ООО «Издательство АСТ»

Утопия – это такое место, куда хочется, как в советском анекдоте, который вспомнил Михаил Румер-Зараев в своей книге, улететь на «ероплане» к «ядреной матери». Но утопия – это и такое место, не куда, а откуда хочется улететь, сбежать, скрыться. Принудительное осчастливливание по заранее обозначенному плану не всегда оказывается жизнеспособным, а избранные для экспериментов места – пригодными для жизни.

Очень многие утопии становятся антиутопиями. Автор «Конца утопии» показывает это на нескольких характерных примерах из разных эпох, в основном – «от сохи», из области аграрной. Потому что сам Михаил Залманович знает ее лучше всего, исходив сельскохозяйственную тему ногами, будучи аграрным журналистом и писателем в советские годы. Теперь таких нет, он единственный, кто знает аграрную утопию, обернувшуюся антиутопией, в лицо, живьем.

Содержание и вопросы этой книги напоминают о нескольких очень разных авторах. Международный бестселлер экономиста Дарона Аджемоглу и политического ученого Джеймса Робинсона называется в русском переводе «Почему одни страны богатые, а другие бедные». Почему один и тот же город, разделенный американо-мексиканской границей и населенный, по сути, одними и теми же людьми, представляет собой два типа существования, два уровня богатства и качества жизни? Почему, если смотреть из космоса, Южная Корея – будто елка в новогодней гирлянде, а Северная – черная дыра со слабым огоньком на месте столицы? Потому что в одной части разделенного города и страны есть работающие институты, а в другой нет – отвечают Аджемоглу и Робинсон. Потому что, мог бы добавить Михаил Румер-Зараев, в одной части реализовывали утопию, а в другой – нет.

Но почему «Огни в Степановском» (так называлась книжка отца автора, известного журналиста, репрессированного Сталиным) горят именно в Степановском – деревне кулаков, а не в Покровке – деревне батраков? Эти два села стояли (и стоят) рядом, а жили – по-разному. На это невозможно найти ответ, хотя фабула известна: одних противопоставили другим, сделали их инструментом насильственной реализации утопии. Другой вопрос: почему голые каменные пространства Палестины не смогли освоить арабы, а сделали это евреи? Ответ на этот вопрос, кстати, Румер-Зараев находит у Артура Кестлера в притче 1930-х годов, но притче документальной: молодой феллах говорит старому о евреях, осваивавших проданные арабами бесплодные земли – во всяком случае, они казались им бесплодными:

«– Псы они и сукины дети, но работать умеют. Вырастят на этом каменном холме помидоры, дыни и бог знает что еще. Мы слишком ленивы, ей-богу.

– Ты рассуждаешь как дурак, – презрительно отвечает старик. – Я живу для этого холма или он – для меня?»

Кибуцники научились жить для холма. Чтобы он стал в результате жить для них. Хотя сами они просто думали, что реализовывают свой идеальный план.

Второй автор, который пришел на ум после прочтения «Хроник социальных экспериментов», – тоже по еврейской части, даром что треть книги «Конец утопии» – о кибуцах. Это классик современной израильской литературы Меир Шалев, множество романов которого как раз об этом – о попытках, по словам другого классика той же литературы Амоса Оза, соединить в Палестине идеи сионизма с русским народническим сознанием. И это тоже утопия, и за нее люди отчаянно боролись десятилетиями и, вообще говоря, добились успеха, благодаря которому она не превратилась в антиутопию. Но вывод из этой истории не в пользу утопии – он в конце предисловия.

Развивая мысль Питирима Сорокина об отличиях реформы и революции, автор «Конца утопии» делает важный вывод: «…реформы, идущие вразрез с «базовыми инстинктами» народа, можно назвать реализованными утопиями. Они воплощаются в жизнь, когда некая абстрактная идея, рожденная в головах людей или одного человека, становится формой существования общества. Утопичен такой проект потому, что он идет вразрез с природой человека, сложившейся социальной практикой, хозяйственной традицией. Он может быть навязан обществу или тому или иному его слою насильственно (иногда и не навязан, а принят добровольно для себя группами идеалистов-энтузиастов) и существовать годы, десятилетия, но, в конце концов, исчезнуть разными путями – за счет другой силы или трансформироваться в более приемлемую для человеческой природы форму».

Утопия назидательна: «Всякая баба должна ежегодно рожать, и лучше сына, чем дочь». Утопия самоуверенна: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Утопия, как правило, чрезвычайно рациональна, орнаментирована обоснованиями и цифрами. За которыми стоят хаос, произвол, нищета и неспособность отпустить сжатую пружину – поверить в человека и его разум, дать ему свободу и среду для этой свободы.

Проблема утопий в том, что это эксперимент, который ставится на реальных людях в реальных обстоятельствах. Или люди ставят его на самих себе, вовлекая в проект окружающих. В результате рождается множество Атлантид, обреченных на то, чтобы быть затопленными тяжелой водой истории.

Как только утопический проект социалистического хозяйствования в кибуцах был реализован и стал успешным, – он утратил свою идеологическую подоснову. Чтобы закрепить успех и развиваться, пришлось по сути стать капиталистическими предприятиями.

Утопия самой себе дала свободу – и перестала быть утопией.

Андрей Колесников, Московский центр Карнеги

Одна из книг Борхеса называется «Всеобщая история бесчестья». Можно было бы написать «Всеобщую историю утопий». От «Государства» Платона и «Города солнца» Кампанеллы до умозрительных построений современных фантастов. Но еще интереснее была бы «История реализованных утопий».

Вообще-то сам термин «реализованная утопия» содержит в себе некое противоречие. Ведь «утопия» – слово, придуманное в XVI веке английским канцлером Томасом Мором для обозначения идеального государства, где собственность общественная, труд обязателен для всех, а распределение происходит по потребностям. Так он назвал описанный в своем философском труде остров, на котором расположил это государство, используя греческое «не» – U и topos – «место». Получилось «не место», то есть то, что не имеет места, существует только в воображении автора. С легкой руки Мора так и стали называть всякое учение об идеальном общественном строе, всякую неосуществимую социальную фантазию.

Так как же это – реализованная утопия? А вот так – это когда фантастический план-мечта входит в соприкосновение с действительностью и получается город будущего Бразилиа, в котором нелегко жить, или советский колхоз.

Утопический проект реализуется в жизнь, когда некая идея, рожденная в головах людей или одного человека и продиктованная абстрактными представлениями, становится формой существования общества. Как правило, подобного рода проекты диктуются благими намерениями их авторов, их представлениями о том, каким должно быть устройство человеческой жизни, стремлением обустроить бытие таким, каким оно должно быть, а не так, как сложилось под влиянием «базовых» инстинктов общества.

Двигателем парагвайского эксперимента, в ходе которого отцы-иезуиты создали в XVII веке государство первобытных дикарей-индейцев, обитавших в этой пустынной стране, был чистый идеал – стремление построить среди этих «божьих детей» царство Иисуса, образцовое общество, в котором бы переделывалась человеческая природа.

Предыстория. Импульсом для создания этого государства послужил эпизод конкурентной борьбы двух морских держав – Испании и Португалии, – колонизовавших Южную Америку. Времена были дикие и жестокие, границы между зонами влияния условны, и лихие португальцы из Сан-Паулу повадились совершать набеги в испанский Парагвай, похищая и обращая в рабство индейцев гуарани. В конце концов местные испанские власти решили пригласить иезуитов, у которых, видимо, была слава не только миссионеров, но и умелых организаторов, для создания индейских поселений, которые легче охранять от охотников за рабами.