— Я? В Большом Кисловском переулке, недалеко от Тверской.

— Знаю такой переулок.

— Неужели знаете? Вот видите, как хорошо! Это почти в центре города, — очень оживился Мартынов. — Недалеко главный почтамт. То есть, просто вы проходите еще только один переулок и тут же, на углу его и Тверской, — почтамт.

— Откуда можно посылать кому угодно, сколько угодно писем…

— Вот видите, вы все шутите… Нет, я думаю, что простуда все-таки бывает.

— Не понимаю, какое отношение имеет простуда к московскому почтамту?

— Я не договорил. Я хотел сказать: и вы бы не рисковали.

— А-а, вы так! Рацеи мне читать?!

Она нагнулась, зачерпнула обеими руками воды и плеснула в Мартынова:

— Вот же вам за это!

Это была такая естественная вставка в разговор, какой затевают иногда молодые, здоровые, сильные прачки с мостков, когда парни проезжают мимо, нарочно задерживая веслами лодки. Они будут потом брызгать веслами в прачек, но те и без того мокры с головы до ног, и что им эти новые брызги? Зато над рекою веселый хохот и визг, и переплескивает вместе с яркими брызгами туда и сюда оплотневшее солнечное тепло.

Мартынов даже и не попятился. Его дорожная белая блуза покрылась мокрыми пятнами, а он смотрел на голые, сильные руки Галины Игнатьевны и на ее черные, буйные волосы, стремившиеся упасть вперед и закрыть ей лицо, на ее простое, серенькое, мелкими клеточками платье, с красной на груди прошивкой, и улыбался.

— А ваша чахотка, позвольте! Как же ваша чахотка? — вдруг выпрямилась Галина Игнатьевна.

— Ну, какая же у меня чахотка! Че-пу-ха! — широко заулыбался Мартынов.

— Это я говорила «чепуха», а вы говорили: «Факт!» Это вы у меня «чепуху» украли… Признайтесь, вы — правонарушитель.

Назад к машине они шли — она легким шагом, подбористой, совсем юной, отпрянувшей от земли, невесомой; он — как будто еще более покрупневший, осанистый и торжественный.

Они шли молча, и только за несколько шагов до машины она задержалась на шаг и спросила несколько неожиданно для него:

— У вас там, на Большом Кисловском, какая же именно квартира? Сколько комнат и прочее? Какой этаж?

— У меня там вот таким образом, — для чего-то энергично и глубоко провел он по сыроватой земле черту толстым каблуком ботинка, но тут же догадливо выхватил из кармана записную книжку с тонким ярко-желтым карандашиком и принялся размашисто чертить план своей квартиры, пока не сломал карандаша слишком неосторожным нажимом.

Он был очень оживлен, даже суетлив, — он сиял.

Пропылил мимо зеленый грузовик, и шофер его, высунув голову, насмешливо крикнул шоферу фиата:

— Васюха… Юрковский… Стоишь?

— Отдыхаю, — недовольно крикнул этот шофер, рядом с которым стоял и курил горняк.

Горняк сказал:

— Это ваша фамилия — Юрковский? Знакомая фамилия… У меня был когда-то товарищ, вместе учились…

— И вот с этим, какой проехал шофер, мы тоже вместе учились на курсах, — с достоинством отозвался Юрковский. — Вместе и экзамен держали.

— Так что вы с дипломом? — чуть улыбнулся углом рта горняк.

— Само собою… Это же уметь надо, как править… И машину всю тоже знать… Другие сколько учатся этому, а ездить не могут.

Подошли к машине Митрофан с Дуней; он — впереди, она, одергивая несколько помятое платье, на шаг сзади.

— Долго копаешься, — бросил с подходу Митрофан шоферу. — Дюжину ребят можно зародить, пока ты тут справился.

— Дюжину? — Юрковский добросовестно подумал, покрутил головой и сказал: — Дюжину все-таки вряд ли, — велика нагрузка.

Он привернул до отказа гайку колеса, уложил в ящик ключ, вытер тряпочкой руки, оглядел своих пассажиров и нажал грушу.

— Чего зря сигналить, когда все… Двое ведь вперед пошли, — напомнил ему, садясь, горняк.

Пристально поглядев на горняка, Галина Игнатьевна повела плечами и прошептала Мартынову:

— Какой неприятный человек — этот, в синей блузе… Знаете, у него глаза убийцы.

— Да-а, — неопределенно протянул Мартынов, помогая ей сесть, — действительно, что-то такое есть…

— Прощай, лес дубовый, прощай! — помахала кистью руки Галина Игнатьевна в ту сторону, где они только что были.

А Брагина, когда они немного отошли от фиата, говорила Торопову:

— Да, это теперь вырисовывается определенно: еще десять лет, и у нас будет та же Америка, только без Евангелия, без Морганов, без обезьяньих процессов… Нравы, конечно, тоже будут мягче, а то, знаете ли, не так давно одну мою хорошую знакомую, артистку, столкнул какой-то парень с трамвая, когда выходил, — она упала на мостовую, сломала себе головку бедренной кости, шесть месяцев в больнице провела, теперь хромает, а у нее большая семья, дочь замужнюю кормит, двух внучат… Мелочи быта, которые, конечно, скоро исчезнут… Я вам говорила уже о рабкорах театральных… Есть замечательные. Как разбираются в вопросах искусства, конечно, нужного для масс, организующего массы… Разумеется, попадаются и бузотеры, без них не обойдешься… Такой приходит и бубнит: «Я потому ничего не делаю, что у нас руководство плохое, а будь бы хорошее, я бы делал…» Но ведь таких единицы. А масса относится к делу очень горячо, очень честно. И она умна. И она талантлива. Можете мне поверить: я и сама и умна и талантлива.

— Я это вижу, — согласился Торопов.

— Вы умеете ходить «под ручку»? — и она просунула руку ему под локоть. — Вот, так удобнее. Растет, растет новая интеллигенция — ра-бо-ча-я! В какой стране это возможно? И рабочая интеллигенция эта — она отлично разбирается, где красота, а где только красивость. Ее на мякине не проведешь. Сколько вы ни ставьте «Пиковых дам», она прекрасно видит, что в жизни той только мишура, красивость, а подоплека — подлое крепостное право. Я отлично помню, это было года три назад, — в «Узком», знаете, дом отдыха под Москвою, жила такой обломок подлой красивости, — дама в буклях, какая-то архитекторша, всегда очень чопорная и этак изыс-канно одетая… Ведь как сумела подействовать там на всех безмозглых дам! Все стали вдруг чопорны, манерны, надевали к столу лучшие платья, какие у них были, и целый месяц длился этот ее террор. Я туда явилась к концу этого месяца, — смотрю: что такое? В какой я стране? И в первый же день начала щеголять в купальном костюме. И это отлично повлияло на других, и все, несчастные, ожили… Но чрезвычайно любопытно было наблюдать, как они робко освобождались от чар этого чучела… пока тоже дошли до трусиков… А то во время жары, в июле, и вдруг в тугих, накрахмаленных воротничках… А потом вспоминали свою тиранку и говорили: «Тоже куль-ту-ра, чтоб она сдохла!» Да, знаете ли, я наблюдательна, и я отлично вижу, что и наша старая интеллигенция пре-крас-но опростилась, и не как-нибудь там по-толстовски, а как следует, по-рабочему, и уж с достаточным омерзением вспоминает, какой жалкой, какой карикатурной она когда-то была.

И Брагина на своем полном, с несколько одутловатыми щеками лице показала высшую степень брезгливости, но тут же продолжала, мгновенно изменив лицо на восхищенное, тоже в степени высшей:

— Самое яркое впечатление последних лет у меня, вы знаете, какое? В этом году на Первое мая я как-то сумела пробиться на Красную площадь и видела парад нашей армии. Они шли, шли, шли, наши великолепные красноармейцы, со всеми своими машинами, — мостовая колыхалась. Буквально мне так казалось… И на такую страшную силу, на такую подлинную, настоящую красоту чтобы кто-нибудь когда-нибудь поднялся?! Я в это не верю… Пусть попробуют, пусть… Меня это совершенно ошеломило… Я не представляла себе этого раньше так живо, пока не увидела своими глазами. Это не золотушная, не деланная, не из-под палки красивость прошлого, нет! Это со-зна-ю-щая себя красота, это радостная красота — вот в чем разница! — и она крепко сжала руку Торопову, искренне волнуясь.

Потом она сказала, пытливо повернув и наклонив к нему голову:

— Вы такой деятельный, энергичный работник, вы ведь одинокий, конечно? То есть не связаны этими, так называемыми «узами брака»?