— Как же свое, когда от вас же?

— Ну, что же, что от меня? Я верю, что действительно от меня, — где уж ей любовников заводить! Ни кожи, ни рожи. От меня, конечно, только, значит, выходит, понимаете, так, что даже и я не могу такую породу, как ее, перебить. В нее получаются дети, а не в меня.

— Да ведь один пока ребенок в нее, а другой, может быть…

— Надеяться, я, конечно, буду, однако боюсь… Очень боюсь. А что же я не спросил вас: вы-то замужем или… Если только это не секрет ваш, конечно?

— Замужем я была, а теперь — холостая, — улыбнулась Груздева, и от этого ответа ее поднялся Мареуточкин на носки в большом волнении:

— Холостая? Вот видите! Холостая… Ну вот…

— Что — «ну вот»? — продолжала улыбаться Груздева. — Имею дочь шестнадцати лет: я таких же, как она теперь, лет замуж вышла. Дочь только что кончила девятую группу. Физкультурница, пловец… взяла приз этим летом. Только я не люблю смотреть, как она в воду бросается с большой высоты: свихнет она когда-нибудь шею.

— Не свихнет, нет! — восторженно перебил ее Мареуточкин. — Призерша? Великолепно! Вот что значит настоящая вы мать, — эхх!

Тут у него как-то, неожиданно для Груздевой, задергалась нижняя челюсть; он замолчал, отвернулся, потом раза два поднялся на цыпочки, шевельнул плечами и, когда поглядел, наконец, на Груздеву, объяснил ей виноватым тоном:

— От волнения со мной бывает. Война наделала. Ведь я чего только не перевидал! Лихой, кроме того, я разведчик был. За рижский фронт еще девятнадцати лет я уже три георгия имел. Я тогда в Волынском драгунском полку служил, в двенадцатой армии, у Радко-Дмитриева. Может быть, знаете те места? Теперь уж они — Латвия: Вольмар, Кеммерн, Туккум, Якобштадт, Крейсбург. Даже на острове Эзель нас возили на баржах: предполагали, что будет там десант немецкий. Нас и четыре донских казачьих полка. И десант действительно был, только немцы скоро ушли оттуда. Ну вот, теперь такое дело. Противогазовых масок тогда настоящих не было, а так — резиновые мешочки с очками, вроде автомобильных, ну, конечно, под Икскюлем немцы нас и отравили хлором, и меня в том числе. Потом в санитарный поезд нас поместили «Артист — солдату». В этом поезде отправили сначала в Петроград, потом в Вологду и прочее. А хлор — это вообще очень скверная вещь. Это я между прочим вспомнил, потому что, если я все стану вспоминать, что я видел, то мне на целый месяц хватит. Ну, своих два серебряных георгия я на «Заем свободы» пожертвовал, как они малоценные, а золотой — второй степени — тот я уж после Октябрьской загнал… Так, значит, призерша ваша дочка? А как ее звать?

— А вам не все ли равно? Галина.

— Нет, как же можно, чтобы все равно! Галина? Галочка… Очень я люблю это имя. Только его больше в Польше и на Украине дают. Правда, и у вас в лице есть что-то украинское. Эхх! Из украинок какие хозяйки хорошие бывают! И приготовить все могут. А моя-то Анна Васильевна, вы не поверите, даже се-лед-ки порезать прилично и так же уксусом с горчицей полить и луку, и вообще, как надо, — и то она не в состоянии сделать. А чтобы бигос по-польски на стол когда-нибудь подать, об этом даже не заикайся. А бигос, вы, должно быть, знаете, это такая вещь, что скушаешь целую тарелку, да еще и пальцы потом себе все отсосешь.

В окно было видно, как на какой-то речушке, полузаросшей камышом, осторожно продвигалась лодка, и в ней один отпихивался шестом, другой стоял, держа ружье перед собой.

— На уток, — перебил самого себя Мареуточкин. — Предположение, должно быть, такое, что утки испугаются, когда поезд будет идти, и вылетят из камыша, а он их и щелкнет. Фантазия! Утки тоже привыкают отлично к поездам, а вернее всего, что они здесь около моста и не держатся.

— Галина тоже ведь и стрелять из карабина оказалась мастерица, — сказала Груздева. — Не знаю уж, откуда у нее такой талант! Я всяких ружей и револьверов, должна вам сказать, боюсь; отец ее тоже был человек штатский, а вот она…

— Современная, — с жаром подхватил Мареуточкин. — Из карабина? Это здорово! Будем с ней состязаться в тире. Вот видите, вы говорите — оружия боитесь. Это неудивительно, разумеется: вы — женщина. А что же вы скажете, когда пришлось вот мне отряд из рабочих набирать, — это после Октября, — отряд Красной Гвардии? Даю чувашину одному винтовку, он ее взял, да вдруг как затрясется весь. «Ты что?» — спрашиваю. — «Б-б-боюсь», — говорит. Вот и воюй с такими. А другой еще в моем отряде был, тот как только винтовку взял в руки, сейчас же спать. Что такое? Оказалось, сон на него прямо каменный нападал, и сразу: стоит ли, сидит ли, взял винтовку, — голову свесил, глаза заплющил, готов — спит. И тогда вы ему любую палку или швабру даете в руки, а винтовку берете: он ни копнется, — спит, как черт! Вот какие попадались даже и из нашего брата — мужчин! Пришлось мне их обоих из отряда выкинуть. И как же она, ваша Галочка, скоро, значит, вузовкой будет? Куда же поступает?

— Да ведь в вуз ее по младости лет пока и не примут, так об этом пока мы и не говорим. Пускай-ка десятилетку сначала окончит.

— Да, вот видите… Вы — моложе меня, а уж у вас дочь почти вузовка, а моему самому старшему и то ему до вуза еще, как куцему до зайца. Значит, и пловец, и стрелок… да-а… Нет, как хотите, а вы — удивительная женщина, должен я вам сказать!

И раза два-три Мареуточкин поднялся на носки, потом опять задергал челюстью, отвернулся, оправился и добавил:

— Посмотреть все-таки надо на свои места. Я хотя не везу ничего такого, чтобы очень ценное, все-таки груш там в Крыму купил, — «бэра-александра» называются, — и винограду, не знаю, какой сорт, только он сладкий очень и запах имеет приятный. Подарок везу ребятам своим. Все-таки им лестно будет, что не в Москве куплено, а из Крыма привезено. Груши, правда, говорили мне, должны еще долежаться, да ведь детишкам моим — им все равно, — они не вытерпят и слопают на здоровье. Гм, вот вы мне сказали о карабине, и я теперь думаю: что же я своего Витю не учу стрелять, а? Я из снайперов снайпер, а вот видите, о сыне забыл совсем, чтоб и он был тоже снайпер. Правду сказать, я думал, что еще рано, однако чушь, что рано! Также и плавать ведь он не умеет совсем. Видите как! Вы мне сказали о своей Галочке, и у меня мысль явилась. Нет! Приедем в Москву, первым же долгом заявлюсь я в ваш очаг.

В Москву приехали рано утром, — не ходили еще трамваи, моросил дождь. Мареуточкин умудрился как-то захватить и свою корзину с «бэрой-александрой», и все вещи Груздевой, и так — нагруженный — двинулся бодро из вагона. Можно было подумать, что он сделал это из боязни, чтобы Груздева как-нибудь не отстала от него в густой, ринувшейся к вокзалу толпе, или не очутилась каким-нибудь образом далеко впереди, вообще — не растворилась бы внезапно среди незнакомых людей под холодным дождем в ленивых сумерках московского осеннего утра, — растворится, и вот все окажется миражем, никогда не увидишь ее больше, ничего не услышишь о ней.

Но им пришлось еще сидеть, дожидаясь трамвая, под обширным навесом вокзала, и тут, где на коричневых, замасленных скамьях сидело много людей из других вагонов, где им всем, этим прочим, могло и должно было показаться, что они двое отнюдь не случайно столкнулись друг с другом всего только сутки назад, что у них есть длинное прошлое и, поскольку они еще не стары, не менее длинная жизнь впереди, Мареуточкин, проникшийся этой мыслью еще в вагоне, говорил теперь уж более сжато и поспешно:

— Я ведь не то, чтобы интеллигент какой, каких мне приходилось все-таки встречать, — я человек простой, хотя, конечно, инженер-строитель. А дело архитектора какое же? Расчет — и больше ничего. Расчет предварительный, — это называется смета, — а потом учет в работе каждого дня, а также каждого строительного материала, — вот и все. Так же я вот расчет делаю и в этом самом вопросе с вами. Кстати, вы сказали мне, как вашу дочку звать, — а ваше имя-отчество?

— Марья Аркадьевна, — растянуто почему-то сказала Груздева.