Книга эта – рассказ о встрече. Той встрече, которую автор хотел бы разделить со своими читателями, приобщив их к определенному строю духовной жизни. С тех пор как высокая фигура Афина-гора I появилась на телевизионных экранах и в иллюстрированных еженедельниках, христиане Запада, а благодаря средствам массовой информации и толпы людей, сумели по-своему почувствовать, что и «православный» Восток под пластом всех склерозов и расколов, принесенных историей. сохраняет верность христианскому единству, которую патриарх символически облек в слова и жесты примирения. Для цивилизации, которая пятится к смерти, по-обезьяньи копируя молодость, иконописное лицо Афинагора заговорило о старости, насыщенной мудростью, и – кто знает? – может быть стало каким-то знаком преображения и самой смерти. «Архетип старого мудреца», как сказал бы Юнг, мудреца, умеющего дать почувствовать, что жизнь, завершаясь, превосходит себя, и что в глубине вещей лежит не небытие, а любовь.

Прошли годы с тех пор, как я, родившийся в атеизме. как другие рождаются в Церкви, отправился в это духовное паломничество в страну Востока и совершил решающий шаг в своей жизни, приняв крещение в православной Церкви. Я наблюдал за действиями патриарха и видел, сколь они плодотворны. За ночью души, ныне переживаемой Западом, мистической ночью, по выражению Хуана де ла Крус, мне открывалась иная сторона христианства, менее шумная, но более молитвенная, тяготеющая к своим «восточным» корням. Я видел и то, как некоторые бунтари понимали наконец, что единственное настоящее отчуждение – это отчуждение. которое лишает человека бесконечного. Вот почему, когда мне предложили написать эту книгу, я принял это предложение как призыв к служению единству.

Долгие летние недели 1968 года я провел с патриархом. Сначала в Стамбуле, затем на Принцевых островах и на богословском факультете в Халки, куда он приезжал немного передохнуть, воспользовавшись тишиной каникул. Поначалу он опасался встретить во мне одного из тех интеллектуалов, что хоронят жизнь под книгами (некоторые даже полагают что похоронили Бога), одного из тех богословов, которых он не любит за то, что само начало Жизни они обращают в отвлеченное понятие и оружие для полемики. Я молча выжидал, погрузившись в ритмы безмолвия, уважения и открытости, столь значимые на Востоке. И встреча состоялась. Патриарх увидел, что внимание мое обращено к чему прежде всего как к человеку, а не к образу. в котором он должен выступать. Он ощутил во мне любовь к своему народу и любовь к Византии. Но нас сблизило нечто еще более глубокое: за внешними границами Церквей мы по-разному угадывали в свете Евангелия новый лик Неведомого, Живого, делающийся прозрачным в истории, ставшей планетарной, и в космосе, распахнувшемся перед нами в своей бесконечности. Афинагор, любящий игру слов, сказал мне однажды, что я богослов… милосердный (Clement), а милосердие, между прочим, есть одно из лучших имен Божиих. С этого дня он стал считать меня своим. «Здесь вы – мой монах, вы должны мне повиноваться». И я был послушен, как бы обретя в нем отца. И когда он того хотел, я присаживался рядом с ним, как ученик у ног учителя. «Так старый человек исповедуется молодому», – сказал он мне однажды потому в наших беседах ничего не придумано, Разу меется, я не брал у патриарха никаких интервью и никогда не позволял себе делать какие-либо записи, когда он говорил со мной. Но у сердца хорошая память. Записывая все. что относится в этой книге собственно к разговорам, я поступал подобно античным историкам: восстанавливал речь, отталкиваясь от духа, от глубинных намерений говорившего. Я сблизил и скоординировал высказывания патриарха, прибегая иной раз и к недавним его посланиям, развивавшим его мысль. Но этой мысли, точнее, словам патриарха, я пытался вернуть своеобразие его речи. Я действовал не столько как фотограф, сколько как живописец, ч го хочет передать в облике тайну существования личности.

Единственное, что мешало мне писать, была сама форма диалога. Это слово, которым выражает себя все то, чем действительно славен Запад, подразумевает равенство партнеров. Восток, внося в человеческие отношения горячую простоту, неведомую нам более сохранил чувство уважения. Когда слушаешь человека – патриарха, старца, мудреца, – отношения почтительности в вертикальном, а не горизонтальном смысле складываются сами собой. Я более слушал, чем говорил. Более спрашивал, чем утверждал. Мое участие в разговорах с патриархом следует воспринять скорее как отражение его слов, как эхо, что звучало порой словами, а порой молчанием.

Чтобы верно понять человека и его слова, их нужно было вернуть в тот духовный мир, из которого они вышли. В остальном же. если не в области языка, то в области духа роль переводчика мне знакома. Это предопределило и структуру книги. Сначала мы вкратце представим читателю православную Церковь, – речь о ней мы продолжим в других главах, затем расскажем об основных вехах жизни Патриарха. Однажды вечером в Халки я слышал как он беседовал в саду со своей сестрой об их детстве. Он немало рассказал и мне о своем жизненном пути. Глубокими корнями уходит он в землю той страны. история которой мало известна на Западе. Эти рассказы служат фоном для картины, иногда импрессионистической, иногда тщательно выписанной. как в некоторых «примитивах». Затем наступает черед самих бесед. В них, я надеюсь, можно будет ощутить. до какой степени Дух, составляющий живое Предание Церкви. может стать juvenescens, «омолаживающим», как писал во II-ом веке пришедший с Востока ученик ученика Иоанна Богослова, первый епископ Лионский. Третья часть будет посвящена деяниям патриарха, и прежде всего обновлению экуменических контактов, замкнутых до сих пор рамками диалога между католиками и протестантами. Последняя часть покажет патриарха в деле собирания православных Церквей. в той его деятельности, что должна способствовать пробуждению православного самосознания, обращенного к единению христиан.

Эта книга – жест благодарности. Благодарности патриарху Афинагору, помогшему мне, по любимому его выражению, «разоружиться», избавиться от противостояний и тайных страхов, и указавшему в нашей истории пути пророческого творчества. Благодарности православной Церкви, моей духовной родине, призванной ныне за пределами ее национальных границ стать смиренной свидетельницей Церкви нераздельной, где тайна и свобода не пререкаются, но перекликаются друг с другом. Благодарности всем, кто мысленно подвиг меня к написанию этой книги, к этому служению: преосвященному митрополиту Мелетию, представителю вселенского патриарха, митрополиту Галльскому, Шарлю Оранго и Жану Шевалье из издательства Fayard. Наконец благодарности Византии, той Византии, чье существование ныне подобно свету погасшей звезды, последним излучением которой является, может быть, патриарх Афинагор.

В Стамбуле, когда выходишь из новых кварталов и пересекаешь мост по самой середине Золотого Рога, там, где на другой стороне гигантская автострада как бы по живому телу рассекает византийскую и турецкую плоть старого города, проходя под акведуком Валента, который столь по-римски, победно перешагивает ее, нужно свернуть направо и выйти на улицу, идущую вдоль Золотого Рога. Ныне это промышленный район, где обрабатывается древесина, которую привозят на судах из прибрежных лесов Малой Азии. Повсюду – лесопильные заводы, визг металла, вгрызающегося в стволы, грузовики, разъезжающие в пыли или в грязи, ангары, загроможденные досками. То там, то здесь с небольшого пустыря открывается вид на суживающийся залив, на пыльный скверик вдоль пристани, у которой всегда пыхтят тяжело нагруженные пароходики, обслуживающие побережье. Взгляд ваш добирается до старой стены Феодосия и улицы Гробниц, священной земли Эйюпа, где погиб при тщетной осаде города последний спутник Пророка. Баржи вытащены на берег, где среди старых бидонов они ожидают новой покраски. Летом, когда среди пузатых фелюг здесь купаются дети, платаны уже желтеют. Напротив, на другом берегу тихого водного потока, на холме, покрытом желтой травой и белыми стеллами, – мусульманское кладбище. У его подножия – судоверфи, грохот молотков по железу. На берегу, где мы стоим, склон так же быстро подымается. Оставив позади красноватые развалины морской стены, ныне почти исчезнувшей, мы выходим к живописным турецким домам с деревянными ярусами. Перед нами открывается вся панорама жизни средиземноморской метрополии. Летом каждый поливает улицу перед своим порогом, от фасада к фасаду тянутся виноградники и глицинии, перед домом громоздятся дыни и арбузы. Далее улицы, неровно выложенные камнями, переходят в сельские дороги. Смоковницы, руины старой мечети, рядом с гробницами – каменные цветы для женщин, столбики, взбухающие на конце тюрбанами, для мужчин. Грузовики и американские автомобили почти не решаются забираться сюда, здесь больше животных, чем машин; встречаются прекрасные лошади с хомутами, украшенными голубым бисером от дурного глаза; морские птицы и грифы кружатся над отбросами.