При устье Гуацу я заметил островок, который, по уверению моего проводника, был прежде плавучим, но, мало-помалу приблизясь к берегу, остановился. Образовавшись преимущественно из водорослей, к которым пристал чернозем, он покрыт теперь довольно густым лесом; несколько поодаль, между двумя лесистыми холмами, я видел значительное число строений, поднимающихся амфитеатром, и над ними возвышающуюся остроконечную колокольню.

У подножия обрывистого ската холма, где находились строения, Гуацу с шумом перескакивал через скалы, покрытые зеленоватыми лишаями и мхом; потом, делясь на многие рукава, он пропадает после бесчисленных поворотов в темных долинах, которые лежат по обеим его сторонам. Я не мог оторваться от этого вида дикой и величественной природы; я стоял неподвижно, как очарованный, предавшись весь созерцанию и забывая все перед этой великолепной и ни с чем не сравнимой картиной, которой я никогда не мог бы налюбоваться.

— Как это прекрасно! — воскликнул я в восторге.

— Не правда ли? — отвечал, как эхо, Венадо, тихо приблизившись.

— Как называется этот великолепный край?

Индеец посмотрел на меня с удивлением.

— Разве вы его не знаете, mi amo? — спросил он меня.

— Как же я могу знать, когда сегодня в первый раз здесь?

— О! Страна эта очень хорошо известна, mi amo, — продолжал он, — издалека приезжают полюбоваться ей.

— Не сомневаюсь, однако я хотел бы знать ее название.

— Э-э! Ведь сюда-то мы и едем, mi amo; у вас перед глазами фазенда рио д'Уро; кажется, когда-то все эти горы, которые вы видите там, изобиловали золотом и драгоценными камнями.

— А теперь? — спросил я, заинтересовавшись.

— О! Теперь в минах не работают, хозяин не хочет этого, они затоплены водой; владелец полагает, что лучше обрабатывать землю и что это самое верное средство приобрести богатство.

— Он прав. Как зовут счастливого обладателя фазенды, рассуждающего так здраво?

— Не знаю, mi amo; полагают, что ферма и прилегающие к ней земли принадлежат дону Зено Кабралю, но не могу этого утверждать; впрочем, это не удивило бы меня, потому что рассказывают странные вещи, происходящие в углублениях, которые вы видите там, когда Viracao поднимается на поверхности озера и волнует его с такой силой, что нашим пирогам опасно проезжать по нему, — сказал он, показывая пальцем круглые воронкообразные ямы, вырубленные в скалах.

— Что же рассказывают такого странного?

— О! Ужасные вещи, mi amo, о которых бедный индеец не смеет рассказывать такому сеньору, как вы.

Напрасно выпытывал я у своего проводника объяснений; я не мог добиться от него ничего, кроме восклицаний страха и бесчисленного множества крестных знамений. Устав его расспрашивать напрасно о предмете, который, казалось, ему не нравился, я переменил разговор.

— Через сколько времени приедем мы на ферму? — спросил я.

— Часа через четыре, mi amo.

— Как ты полагаешь, приедет ли уже тогда дон Зено и встретим ли мы его там?

— Кто знает, mi amo; если сеньор Зено захочет, то будет, если же нет, то не будет.

Не получив и в этом случае удовлетворительного ответа, я отказался предлагать своему проводнику вопросы, на которые он, как будто нарочно, отвечал так забавно; мы снова тронулись в путь.

По мере того как мы спускались в долину, вид менялся; таким образом я проехал, сам не замечая того, довольно большое пространство.

Когда мы начинали взбираться по довольно широкой и хорошо содержанной дороге, которая вела к первым строениям, я увидел всадника, скакавшего к нам во весь дух.

Мой проводник боязливо дотронулся до меня.

— Вы его видите, mi amo? — сказал он мне.

— Кого? — ответил я.

— Всадника.

— Ну что ж?

— Разве вы не узнаете его? Это дон Зено Кабраль.

— Невозможно! — вскричал я.

Индеец покачал головой несколько раз.

— Ничего нет невозможного для сеньора Зено, — пробормотал он.

Я посмотрел внимательнее и в самом деле узнал дона Зено Кабраля, своего прежнего спутника; он был одет точно так же, как и при первой встрече.

Через минуту он был уже около меня.

— Милости просим пожаловать в фазенду рио д'Уро, — весело сказал дон Зено, протянув мне правую руку, которую я крепко пожал. — Хорошо ли вы ехали?

— Отлично, благодарю вас, только очень устал, но, — прибавил я, заметив на губах его тонкую улыбку, — хотя я еще не выдаю себя за путешественника, равного вам по неутомимости, однако начинаю уже привыкать; к тому же вид этой прекрасной местности заставил меня совершенно позабыть усталость.

— Не правда ли, картина прекрасна, — сказал он мне с гордостью, — и заслуживает, чтобы приезжали полюбоваться ею даже после самых великолепных европейских видов?

— Конечно, тем более что сравнивать их нельзя.

— Вы были довольны, я полагаю, этим негодяем? — спросил он, повернувшись к проводнику, который скромно и боязливо остановился в некотором отдалении.

— Совершенно доволен; он вполне загладил свой проступок.

— Я так и знал; очень рад, что вы отзываетесь о нем таким образом — это меня помирит с ним. Беги вперед, picaro, дай знать о нашем приезде.

Индеец не дожидался вторичного приказания и, пришпорив свою лошадь, поскакал.

— Эти индейцы странные люди, — продолжил дон Зено, провожая его глазами, — их можно усмирить только угрозой, но, несмотря на это, в них есть много хорошего, и, подчиняя их своей воле, можно всегда сделать что-нибудь из них.

— Исключая тех, я думаю, которые хотели сыграть с вами дурную шутку, когда я имел удовольствие встретить вас, — отвечал я.

— Отчего же? Бедняги, по их мнению, поступили очень хорошо, ища освободиться от человека, которого они боялись и принимали за своего врага; я не могу за это сердиться на них.

— И вы не боитесь, подвергая себя таким опасностям, сделаться в один прекрасный день жертвою их вероломства?

— Пусть случится, что угодно Богу, а я все-таки исполню до конца задачу, которую наложил сам на себя. Но оставим это; вы останетесь некоторое время у нас, дон Густавио, не правда ли?

— Два или три дня, — отвечал я.

При этих словах лицо моего хозяина потеряло веселое выражение.

— Вы очень спешите? — спросил он меня.

— Нисколько; напротив, я могу располагать своим временем, как желаю.

— В таком случае зачем же так скоро покидать нас?

Я не знал, что ответить, и наконец выразил откровенно, что боялся стеснить хозяина.

Дон Зено Кабраль положил мне дружески руку на плечо и, пристально посмотрев на меня, сказал: «Дон Густавио, бросьте все подобные европейские церемонии, которые здесь вовсе неуместны; нельзя стеснять человека, которому принадлежит, после Бога, более тридцати квадратных лье и который повелевает двумя тысячами душ белых, краснокожих и черных; смело принимая приют, который человек этот честно предлагает вам как другу и брату, вы сделаете ему честь.

— Боже мой, — отвечал я, — вы, любезный хозяин, умеете так объяснить вещи, что отказ становится вполне невозможным; я совершенно полагаюсь на вашу откровенность, делайте со мною, что хотите.

— Давно бы так, вот это сказано во французском духе, коротко и ясно; но успокойтесь, я не употреблю во зло вашей доверенности; даже, может быть, если бродяжнические наклонности все еще владеют вашим сердцем, я через несколько дней сделаю вам приятное предложение.

— Какое? — воскликнул я с живостью.

— Увидите. Но тише! Мы приехали.

В самом деле, через пять минут мы въехали в фазенду между двойным рядом служителей, выстроенных для того, чтобы принять нас и отдать нам честь. Я не буду распространяться на счет гостеприимства, предложенного мне в этом чисто княжеском доме.

Прошло несколько дней, в продолжение которых мой хозяин старался всеми силами развлечь меня.

Однако, несмотря на все его усилия казаться веселым, я заметил, что серьезная мысль озабочивала его; я не смел его расспрашивать, боясь показаться нескромным; я ждал с нетерпением объяснения, которое удовлетворило бы мое любопытство, и с трудом сдерживал вопросы, которые постоянно готов был предложить.