— Инициатором был не я. Не знаю, кто вас информировал, господин министр.

— Поль-Джонс, он приходил прощаться со мной утром. При нем принесли ноту из сицилийской миссии… Адмирал сказал мне, что принц вас действительно вызвал, но своим вызовом лишь опередил намерения большинства мужчин, присутствовавших при учиненном вами скандале.

Поль-Джонс тщетно пытался вас образумить…

— Могу я узнать, — спросил Жиль, намеренно игнорируя слова Джефферсона, — каковы требования, сформулированные неаполитанцами в отношении этого дела? Чего они хотят? Извинения?

— Извинения? Да вы грезите! Эти люди всегда хотят только крови. Они предложили мне выбор: или я сам доставляю им виновного, или передаю его в руки французской полиции.

— Французской полиции? В качестве кого? Я ни в чем не нарушил законов королевства, равно как, впрочем, и законов дуэли. Что не скажешь о моем противнике…

— Я все это знаю, — вздохнул Джефферсон. — Но я также знаю, что они не будут иметь ничего против королевского указа о заточении вас без суда и следствия в один из тюремных замков. Не забывайте, что их королева, Мария-Каролина, — родная сестра Марии-Антуанетты. Она не откажет сестре в такой малости…

— Не думаю. Королева меня знает, а король не позволит меня заточить. Они не выдадут меня…

— Глупец! Речь идет о полномочном министре, мой мальчик. Если он умрет, а он быстро к этому продвигается, вы обязательно будете арестованы, если, конечно, окажетесь в пределах досягаемости…

— Окажите мне честь сообщить, каков был ваш ответ?

— Я его еще не дал. Я попросил время на размышление. Если король прикажет арестовать вас, я не смогу противиться… Да, я помню, вчера я говорил, что с удовольствием предоставил бы убежище Кречету-беглецу, но сегодня речь уже идет о международной политике. В настоящее время я не могу допустить обострения отношений между нашей страной и Францией. Вы же знаете, какие надежды возлагаем мы на французский порт Онфлер. Теперь, когда английский порт Кавс для нас потерян, мы ни в коем случае не можем рисковать. Онфлер станет постоянной американской базой, порто-франко. Ваши интересы слишком ничтожны по сравнению с интересами целой страны.

— Спасибо, я понял. Хорошо, господин министр, у вас нет другого выбора: откажитесь от меня.

— Зачем? Вы сами отлично знаете, что надо сделать: Воган просто исчезнет, ведь теперь у вас нет больше причин скрываться…

— Конечно. Но хочу заметить, что еще вчера вы призывали меня отказаться от первого имени и безоговорочно стать сыном старого моряка.

— Да, я так говорил, я думал…

— Вы так больше не думаете?

Воцарилось короткое молчание. Джефферсон стукнул кулаком по столу красного дерева.

— Во имя всех пророков! Какая бешеная муха покусала вас вчера? Зачем вы напали на бедную женщину? Я считал вас джентльменом, порядочным человеком и теперь сожалею, что дал вам американское гражданство!

Жиль вскочил и с высоты своего роста саркастически поглядел на Джефферсона.

— В первый раз слышу, что американский народ состоит только из джентльменов. Не бойтесь, господин полномочный министр, я не стану утаивать свои европейские пороки под маской добропорядочного американского имени. С сегодняшнего дня я отказываюсь от американского гражданства, от прав на наследство Джона Вогана и от концессии на землю…

— Концессия тут ни при чем. Она была предоставлена прежде всего шевалье де Турнемину.

Это дар признательности, цена пролитой крови…

— Я, сударь, своей кровью не торгую. У нее не может быть никакой цены. Соединенные Штаты мне ничего не должны.

Джефферсон медленно встал, его красивое лицо побледнело.

— Я прошу вас, Джон, не говорить так.

— Меня зовут Жиль, — оборвал молодой человек.

— Постарайтесь понять, вы поставили меня в очень трудное положение. Людовик XVI особой нежности к нам, повстанцам, не питает. Мы живое доказательство того, что битва против монархии может закончиться победой народа. Он видит в нас семена крамолы, засеянные в его стране, и если все мы: Вашингтон, Лафайет, я и многие ваши собратья по оружию, хотим, чтобы вечная, нерушимая дружба установилась между нашими странами, то должны соблюдать законы этого государства, щадить и короля, и его подданных. Кстати, не могли бы вы назвать причину вашего столь странного вчерашнего поведения?

Холодная улыбка раздвинула губы шевалье.

— Я бы мог это сделать, господин министр, — сказал он, меряя Джефферсона ледяным взглядом, — я бы мог привести лучшую убедительнейшую причину, но я этого не сделаю.

— Почему?

Повернувшись к послу спиной. Жиль подошел к столику с гнутыми ножками, взял свои перчатки и шляпу и направился к выходу. Уже у самой двери он остановился и сказал:

— Потому что, раз вы сожалеете, что сделали меня американским гражданином, то я не хочу им больше быть. Мое почтение, господин полномочный министр Северных Соединенных Штатов.

Он низко поклонился и, тихо насвистывая менуэт Моцарта, спустился по большой каменной лестнице. Во дворе его поджидал Мерлин, Жиль вскочил в седло и покинул отель Ланжак.

Солнце начинало садиться, наступил час элегантных прогулок. Позолоченные кареты соседствовали с современными английскими экипажами и легкими кабриолетами девушек из Оперы.

Дамы в огромных соломенных шляпках, украшенных цветами и лентами, кавалеры в светлых летних костюмах, нарядные дети… Все смеялось, сверкало и кружилось…

Жилю захотелось найти какую-нибудь спокойную улицу, где не слышно праздничного шума, так не соответствующего его настроению, и слегка перекусить. По аллее Принцев он доехал до аллеи Конферанс и выбрал тихий кабачок, небольшой сад которого спускался до самой Сены.

Жиль привязал коня, прошел в беседку, увитую виноградом, из которой открывался замечательный вид на реку, заказал служанке в гофрированном чепце омлет, салат, сыр и вино и, положив ноги на толстые ветки куста, стал смотреть на Сену. Он старался ни о чем не думать, а просто наблюдать за движением маленьких лодок и больших судов… Кроме него в беседке было еще два посетителя: двое мужчин, пришедших раньше, спокойно допивали вино за соседним столиком.

Тишина вечера подействовала на шевалье умиротворяюще. Вопреки той легкости, с которой он отказался от американского гражданства. Жиль чувствовал себя глубоко обиженным словами Джефферсона. Тысячу акров земли, предложенную от имени американского правительства, Турнемин все-таки решил сохранить и не отказываться окончательно от переезда за океан. Но под какой фамилией? Если обосновываться на берегах Роанока под именем де Турнемина, то только третье поколение будет считаться настоящими американцами, а вот окладистой бородой Джона Вогана он одним махом стер бы свое французское и бретонское прошлое…

«Ну что ж, может, это и к лучшему, — подумал Жиль, — у меня тоже нет больше выбора. Оставаться Воганом удобно и выгодно, но как я могу отбросить и забыть красивое имя, которое после битвы при Йорктауне передал мне умирающий отец. Кем я хочу быть: сыном героя или неизвестного пьяницы-пирата? Решено, отныне я снова принимаю имя шевалье де Турнемина и стыжусь, что хоть на миг ради спасения своей жизни мог от него отказаться…»

Служанка, улыбаясь, принесла ему ужин и бутылку вина. Жиль выпил третий стакан и почувствовал, как вместе с вином в него влилась уверенность и сила. Завтра же он пошлет Понго в американскую миссию со всеми документами Джона Вогана. Жиль собирался даже отдать бумаги, сфабрикованные для него Бомарше, несмотря на то, что они могли со временем пригодиться.

Молодой человек с воодушевлением съел омлет и салат и уже приступил к сыру, как вдруг слово, произнесенное за соседним столиком, заставило его насторожиться. Один из мужчин упомянул в разговоре Лаюнондэ. Жиль повернул голову и внимательно посмотрел на своих соседей, но ничего необычного в них не было. Их буржуазная одежда, простая, но добротная, говорила о достатке и скромности. Незнакомцы походили на провинциальных дворян, приехавших по делам в Париж. Лиц их он не видел: один из собеседников сидел к Турнемину спиной и закрывал своего компаньона. Солнце садилось, в беседке плыл зеленый сумрак, голоса стали тише. Жилю приходилось напрягать слух, чтобы расслышать, о чем говорят заинтересовавшие его люди.