Дядя Томъ былъ очень богатъ и не чаялъ души въ своихъ племянницахъ и племянникахъ, а поэтому, само собою разумѣется, пользовался большимъ авторитетомъ въ семьѣ. Онъ былъ добрѣйшій человѣкъ на свѣтѣ, отличался неизмѣнной веселостью и говорилъ безъ умолку. Мистеръ Бальдерстонъ гордился тѣмъ, что носилъ всегда и всюду высокіе сапоги съ отворотами и никогда не повязывалъ шеи черной шелковой косынкой [1]; кромѣ того онъ любилъ похвастаться, что помнить наизусть всѣ главныя пьесы Шекспира съ начала до конца, и это была сущая правда. Благодаря такому чисто попугайному таланту, дядя Томъ не только самъ то и дѣло цитировалъ «Эвонскаго лебедя», но и не выносилъ, чтобъ кто нибудь другой искажалъ цитаты изъ его любимаго автора; въ такихъ случаяхъ онъ безъ церемоніи поправлялъ виновнаго. Вдобавокъ онъ былъ порядочный чудакъ: никогда не упускалъ случая высказать напрямикъ свое мнѣніе и хохоталъ до упаду надо всѣмъ, что казалось ему забавнымъ или смѣшнымъ.

— Ну, дѣвочки, — освѣдомился дядя Томъ послѣ поцѣлуевъ и разспросовъ о здоровьѣ,- какъ подвигаются ваши дѣла? Выучили свои роли, а? Люцина, дружокъ, ну-ка: актъ 2-й, сцена I, лѣвая страница, послѣднія слова: «Невѣдомъ жребій»… Что слѣдуетъ дальше, а? Продолжай: «Избави Богъ»…

— Ахъ, да, — подхватила миссъ Люцина, — я вспомнила…

— Дѣлай паузы тамъ и сямъ, — совѣтовалъ старый дядя, который былъ великимъ критикомъ. «Пусть счастье наше и любовь растутъ», — удареніе на послѣднемъ слогѣ «тутъ»; затѣмъ пауза — разъ, два, три, четыре, — и опять произноси, повысивъ голосъ: «какъ нашихъ дней число расилъ». Удареніе на слогѣ «дней». Вотъ какъ надо декламировать, душа моя; положись на твоего дядю по части удареній. Ахъ, Семъ, какъ поживаешь, юноша?

— Отлично, дядя, благодарствуйте, — отвѣчалъ мистеръ Семпроніусъ, который только что вошелъ съ нѣсколько страннымъ видомъ; онъ сильно смахивалъ на дикаго голубя, благодаря чернымъ кругамъ подъ глазами: результатъ постоянной пачкотни жженой пробкой. — Въ четвергъ, конечно, мы васъ увидимъ?

— Какъ же, какъ же, мой милый!

— Какъ жаль, что вашъ племянникъ не догадался пригласить васъ въ суфлеры, мистеръ Бальдерстонъ! — прошептала миссисъ Джозефъ Портеръ. — Вы были бы неоцѣненны на этомъ мѣстѣ.

— Да, я льщу себя мыслью, что справился бы сносно съ этой задачей, — отвѣчалъ дядя Томъ.

— Мнѣ надо заранѣе выговорить себѣ мѣстечко возлѣ васъ на представленіи, — продолжала миссисъ Портеръ, — тогда, если наши милые юные друзья въ чемъ нибудь ошибутся, вы укажете мнѣ сейчасъ ихъ ошибку. Это будетъ преинтересно.

— Сочту за счастье быть вамъ полезнымъ въ чемъ могу.

— Помните же нашъ уговоръ.

— Можете положиться на меня вполнѣ.

— Не знаю, почему, — сказала миссисъ Гетльтонъ своимъ дочерямъ, когда онѣ сидѣли вечеромъ всѣ вмѣстѣ вкругъ камина, — только мнѣ страшно не хочется, чтобъ миссисъ Джозефъ Портеръ пришла къ намъ въ четвергъ. Я увѣрена, что она замышляетъ что нибудь.

— Во всякомъ случаѣ насъ она не можетъ поднять на смѣхъ, — надмѣнно возразилъ мистеръ Семпроній Гетльтонъ.

Давно ожидаемый четвергъ насталъ своимъ чередомъ и, какъ философски замѣтилъ мистеръ Гетльтонъ старшій, «не принесъ съ собото никакихъ непріятностей, о которыхъ стоило бы говорить».

Пробило семь часовъ; публика стала собираться; все, что было выдающагося и шикарнаго въ Клафамѣ съ его окрестностями, быстро наполняло зрительный залъ. Сюда явились: Смиты, Гоббинсы, Никсоны, Диксоны, господа со всевозможными фамиліями, два альдермена, одинъ будущій шерифъ, сэръ Томасъ Глемперъ (возведенный въ дворянское достоинство въ прошлое царствованіе за поднесеніе адреса по поводу избавленія кого-то отъ невѣдомо чего) и напослѣдокъ, — но не изъ послѣднихъ — миссисъ Джозефъ Портеръ и дядя Томъ, которые заняли мѣста въ центрѣ третьяго ряда отъ сцены. Миссисъ Портеръ потѣшали дядю Тома всевозможными исторіями, а онъ въ свою очередь потѣшалъ всѣхъ остальныхъ своею неумѣренной, смѣшливостью.

Динь-динь-динь! — зазвенѣлъ ровно въ восемь колокольчикъ суфлера, и оркестръ грянулъ увертюру изъ «Прометея». Піанистка съ похвальнымъ усердіемъ барабанила по клавишамъ, а віолончель, подыгрывавшій ей мѣстами, «звучалъ сравнительно очень недурно». Только злополучный субъектъ, взявшійся аккомпанировать на флейтѣ «на память», убѣдился по собственному горькому опыту въ правдивости старинной пословицы: «съ глазъ долой — вонъ изъ памяти». Крайне близорукій, флейтистъ былъ еще посаженъ на значительномъ разстояніи отъ своего нотнаго пюпитра, и все его участіе въ оркестрѣ ограничивалось лишь тѣмъ, что онъ отъ времени до времени игралъ какой нибудь тактъ совсѣмъ не на мѣстѣ, сбивая съ толку остальныхъ исполнителей. Впрочемъ надо отдать полную справедливость мистеру Брауну, что дѣлалъ онъ это превосходно. Дѣйствительно, увертюра сильно смахивала на скачку разныхъ инструментовъ, старавшихся обогнать другъ друга; рояль пришелъ къ финишу первымъ на нѣсколько тактовъ, за нимъ слѣдовалъ віолончель; сильно отстала отъ нихъ бѣдная флейта, потому что глухой джентльменъ дудѣлъ себѣ, какъ попало, дальше, рѣшительно не сознавая, что онъ фальшивитъ, пока взрывъ рукоплесканій въ рядахъ зрителей не возвѣстилъ ему объ окончаніи увертюры. Когда все стихло, со сцены послышалось шарканье ногъ, суетливая бѣготня, сопровождаемая тревожнымъ шепотомъ: «Вотъ тебѣ на!» — «Какъ же быть?» и т. д. Зрители начали снова аплодировать, желая ободрить артистовъ; тутъ мистеръ Семпроній весьма явственнымъ голосомъ попросилъ суфлера «очистить сцену и подать звонокъ къ поднятію занавѣса».

Динь-динь-динь! — раздалось опять. Зрители усѣлись по мѣстамъ; занавѣсъ дрогнулъ, поднялся достаточно для того, чтобъ обнаружить нѣсколько паръ желтыхъ сапогъ, топтавшихся на подмосткахъ, да на томъ и застрялъ.

Динь-динь-динь! — снова зазвенѣлъ колокольчикъ. Занавѣсъ судорожно задергался, но не пошелъ выше. Публика сдержанно хихикала. Миссисъ Портеръ посмотрѣла на дядю Тома. Дядя Томъ посмотрѣлъ на всѣхъ, потирая руки и покатываясь со смѣху въ полномъ восторгѣ. Послѣ безконечныхъ звонковъ, продолжительнаго шепота, ударовъ молотка, требованья гвоздей и веревки, занавѣсъ, наконецъ, поднялся и обнаружилъ мистера Семпроніуса Гельтона одного въ костюмѣ и гриммѣ Отелло. Послѣ троекратнаго взрыва рукоплесканій, во время которыхъ мистеръ Семпроній прикладывалъ правую руку къ лѣвой сторонѣ груди и раскланивался самымъ безукоризненнымъ образомъ, сей дирижеръ выступилъ впередъ и обратился къ публикѣ съ такою рѣчью:

— Леди и джентльмены! Смѣю васъ увѣрить, съ искреннимъ сожалѣніемъ, что я весьма сожалѣю о необходимости сообщить вамъ, что Яго, которому предстояло играть мистера Вильсона… Простите, леди и джентльмены, я естественнымъ образомъ нѣсколько взволнованъ (аплодисменты)… Я хочу сказать, что мистеръ Вильсонъ, которому предстояло сыграть Яго… былъ… собственно говоря… или, иными словами, леди и джентльмены, дѣло въ томъ, что я сію минуту получилъ записку съ увѣдомленіемъ, что Яго никакъ не можетъ быть уволенъ изъ почтовой конторы сегодня вечеромъ. Въ виду такихъ обстоятельствъ, я увѣренъ… лю… лю… любительскій спектакль… дру… дру… другой джентльменъ взялъ на себя читать роль… проситъ снисхожденія, на короткое время, надѣясь на любезность и доброту британской публики.

Оглушительные аплодисменты. Мистеръ Семпроній Гетльтонъ удаляется со сцены; занавѣсъ падаетъ.

Публика, разумѣется, была настроена крайне добродушно; вся затѣя со спектаклемъ въ сущности являлась фарсомъ; поэтому зрители дожидались еще битый часъ съ невозмутимымъ терпѣніемъ, угощаясь лимонадомъ и печеньемъ.

Наконецъ трагедія началась. Все шло довольно благополучно до третьей сцены перваго дѣйствія, гдѣ Отелло обращается къ сенату: единственный недочетъ заключался въ томъ, что Яго, не имѣя возможности напялить на себя ни одной пары обуви изъ костюмерной кладовой, по причинѣ сильнаго отека ногъ, вызваннаго жарою и волненіемъ, былъ принужденъ играть свою роль въ высокихъ кожаныхъ сапогахъ, совершенно не подходившихъ къ его богато вышитымъ панталонамъ. Когда Отелло начатъ держать свой отвѣтъ передъ сенатомъ (величіе котораго было представлено плотникомъ, изображавшимъ герцога, двумя рабочими, приглашенными по рекомендаціи садовника, и мальчикомъ), миссисъ Портеръ поймала наконецъ случай, который ловила такъ старательно.