Старинная лампа, подвешенная в закопченной балке потолка, издала слабый жалобный звук и погасла.

Тень старинного собора протянулась через всю комнату, освещённую теперь лишь редкими лучами месяца, которым удавалось пробиться сквозь завесу туч. На противоположном конце стола сидел маленький старичок, с остреньким лицом, гладко выбритый и в большом парике.

— Прошу прощения, — сказал он. Он говорил по-английски, но с сильным немецким акцентом. — Мне кажется, что в данном случаем мы можем оказать друг другу услугу.

Сидевшие вокруг стола, переглянулись, но никто из них не сказал ни слова. Каждый подумал — как они позже признались друг другу — что бессознательно взял свечку и отправился спать; это, безусловно, был только сон.

— В настоящее время я изучаю склонности и влечения человека, — продолжал старичок. — И вы могли бы в значительной степени помочь мне, если бы позволили отодвинуть вашу жизнь назад на двадцать лет.

Все шестеро всё еще молчали. Они подумали, что старичок должно быть всё время сидел между ними, незамеченный никем.

— Судя по вашим сегодняшним разговорам, — продолжал старичок, — вы охотно согласитесь на мое предложение. Все вы кажетесь мне людьми с необыкновенным умом. Вы сознаете совершенные вами ошибки, вы понимаете причины их. Раньше вы не могли избегнуть их, так как будущее было скрыто от вас. Теперь я предлагаю вам отодвинуть вашу жизнь назад на двадцать лет. Вы снова будете юношами и девушками, но только с той разницей, что знание будущего, поскольку оно касается вас самих, останется с вами.

— Что же, соглашайтесь, — продолжал убеждать старичок. — Осуществить это очень легко. Как ясно доказал один философ: мир есть лишь наше представление о нем. Путем того, что вам покажется волшебством, но что в действительности будет просто известным химическим процессом, я вычеркну из вашей памяти все события последних двадцати лет, за исключением того, что непосредственно касается вас самих. Вы будете знать, какие перемены, физические и нравственные, ожидают вас; всё остальное исчезнет из поля вашего зрения.

Старичок вынул из жилетного кармана маленький пузырек и, наполнив один из массивных бокалов водой из графина, отсчитали туда шесть капель. Затем поставил стакан на середину стола.

— К молодости приятно вернуться, — с улыбкой сказал старичок. — Двадцать лет тому назад был Охотничий бал. Помните?

Первый взял бокал Иверэтт. Он отпил из него, жадно устремив мигающие глазки на гордое, красивое лицо мистрис Кэмльфорд, а затем передал стакан жене. Из всех шести она, пожалуй, с наибольшим жаром выпила волшебный напиток. С тех пор, как она встала с одра болезни, лишенная своей красоты, её жизнь с Иверэттом была одним сплошным мучением. Она пила с безумной надеждой, что всё это не сон, и затрепетала при прикосновении руки любимого человека, когда он через стол взял у неё стакан. Четвертая по очереди была мистрис Армитэдж. Она взяла бокал из рук своего мужа, отпила со спокойной улыбкой и передала его Кэмльфорду. Тот отпил, не глядя ни на кого, и поставил на стол.

— Ну что же, — сказал старичок, обращаясь к мистрис Кэмльфорд:- очередь за вами. Без вас опыт будет не полным.

— У меня нет никакого желания пить, — сказала мистрис Кэмльфорд, при чем глаза её искали взгляда мужа, но он не смотрел на нее.

— Пейте же, — снова сказал старичок.

Тогда Кэмльфорд взглянул на жену и сухо засмеялся.

— Выпей лучше, — сказал он. — Всё это только сон.

— Если ты желаешь, я выпью, — ответила она и приняла бокал из его рук.

Я пишу, главным образом, со слов Армитаджа, как он мне рассказал эту историю в тот вечер, в курительной комнате клуба.

Ему показалось, что все предметы медленно начали подниматься вверх, только он остался на месте, испытывая сильную боль, словно вся внутренность его отрывалась. По его словам, это было такое же ощущение, нал при спуске на лифте — только значительно сильнее. А кругом него всё время были мрак и безмолвие. Через некоторое время, быть может несколько минут, быть может и несколько лет, показался слабый свет, который мало-по-малу стал ярче; а воздух, обвевавший теперь его лицо, принес с собой звуки отдаленной музыки. Свет и музыка усилились, и все чувства вернулись к нему одно за другим. Он увидел, что сидит на низком диване под группой пальм. Рядом с ним, но повернув лицо в другую сторону, сидела молодая девушка.

— Я не разобрал вашу фамилию, — услышал он собственный голос. — Не будете ли вы так любезны сообщить ее мне.

Девушка повернулась к нему лицом. Это было самое одухотворенное красивое лицо, когда-либо виденное им.

— Я точно в таком же положении — засмеялась она, — Знаете, — напишите лучше, вашу фамилию на моей программе, а я напишу свою на вашей.

Так они и сделали и снова обменялись программами. Она написала: Алиса Блэчли.

Насколько он помнил, он никогда не видал ее раньше. А между тем в каком-то закоулке души жило сознание, что она ему знакома. Будто за много-много лет перед тем они встречались и разговаривали. Медленно, как припоминается сон, всплывало это в его памяти. В какой-то другой, смутной, туманной жизни он был женат на ней. Первые годы они любили друг друга; затем между ними разверзлась пропасть, которая всё увеличивалась с каждым днем. Строгие, суровые голоса призвали его, заставили отказаться от эгоистических грез, от юношеских честолюбивых стремлений, и взять на себя бремя тяжелой обязанности. Но когда он наиболее нуждался в её сочувствии и помощи, эта женщина отвернулась от него. Его идеалы раздражали ее. Только ценой ежедневных горьких страданий удалось, ему отстоять себя от её попыток свести его с намеченного пути. И из тумана прошлого выплыло другое лицо — лицо женщины с кроткими глазами, обещающими поддержку и помощь;- лицо женщины, которая в будущем придет к нему с протянутыми руками, и к которой он сам будет рваться всей душой.

— Не потанцевать ли нам? — сказал голос рядом с ним — Мне, право, трудно высидеть целый вальс. — Они поспешили в бальную залу. В то время как он обнимал её стан, а её чудные глаза в редкие мгновения робко искали его взгляда, а затем снова прятались за опушенные ресницы, молодой человек забыл всё и вся. Ум, память, даже душа не принадлежали ему больше. Она похвалила его умение танцевать — похвалила со своей обычной обворожительной манерой, прелестной смесью величавой снисходительности с робостью.

— Вы великолепно танцуете, — сказала она ему. — Можете после пригласить меня еще на один вальс.

Из туманной мглы прошлого выплыли слова: «Очень может быть, что меня привлекало в тебе главным образом твое умение танцевать — если бы я только понимала себя!»

Весь тот вечер и еще много месяцев спустя в нем боролись Настоящее и Будущее. И тоже самое, что переживал Натаниэль Армитэдж, студент богослов, то переживала и Алиса Блэчли, влюбившаяся в него с первого взгляда, так как он оказался самым божественным танцором, с которым она когда-либо кружилась под чарующие звуки вальса. То же самое переживал и Гораций Кэмльфорд, журналист и поэт, журнальные статьи которого приносили ему доходы, но над чьими стихами критика лишь трунила. То же самое переживала Джэссика Дирвуд, дурнушка с прыщеватым лицом, но великолепными глазами, безнадежно влюбленная в высокого, красивого, рыжебородого Дика Иверэтта, который, зная об этом, только смеялся своим ласковым, снисходительным смехом и с грубой откровенностью говорил ей, что женщина, лишенная красоты, есть лишь одно недоразумение. То же самое переживал и Дик Иверэтт, молодой делец, который в двадцать лет уже был известен в Сити, ловкий, умный, хладнокровный и хитрый, как лиса, во всем, где не были замешаны хорошенькое личико и изящная ручка или ножка. То же самое переживала и Нэлли Фаншоу, тогда еще ослепительная красавица, любившая только самое себя и ценившая на этом свете лишь драгоценные камни, красивые платья, богатые икры, зависть других женщин и поклонение мужчин.

В тот вечер на балу каждый из них хватался за надежду, что память о прошлом, олицетворяющем их будущее, всего-навсего сон. Их представили друг другу; каждый в первый раз услышал фамилию другого, но в то же время вздрогнул, припоминая, что знал ее раньше. Они избегали смотреть друг другу в глаза, спешили завести какой-нибудь пустой разговор. И так продолжалось до тех нор, пока молодой Кэмльфорд, поднимая веер Джессики, не нашел осколков рейнского бокала. С этого момента они уже не могли избавиться от уверенности, что действительно знают свое будущее, и уныло должны были примириться с этим.