Сентябрь – время охоты.

Истлеет лето, зачеркнут тронутую ржой листву косые строки первых дождей. На голубую глыбу тропосферы дальние беспечные ветра нагонят грязную, комкую простыню белесых облаков, будто в спешке сорванную для постылой стирки с больничной койки неудачливого небесного пациента. Нестройным пока косяком вслед пугливым птицам потянутся в дальний путь мокроватые дни, отмахивая часы, как минуты. Вдруг станет чуть зябко, сбегут за шиворот капли холодного света, и будто стукнет молотком невропата в темя настырная и задымленная, задавленная постучится железными пальцами клапанов и поршней несущаяся вдаль и мимо в трансе магистраль. И сразу занеможется глотнуть запаха яблок. Тогда и охота, последняя годовая удаль, голодная к вожделению чужой погибели сладкая отрава.

Разве июли да августы ее пора? Вся легкая навязшая в зубах злоба улетает в сочный фруктовый укус, вянет в хрусте смородиновой, наряженной и налитой черными гроздьями ветки, вплетается тонкой лептой обертонов в колокольный перезвон проводов с издали прибывшим током, поющих свои главные песни – о теплых жгучих искрах электронных напряжений, срочно мчащихся нескорбной скорой помощью к летним ленным людям.

Но только выкинет сентябрь полотенце своего имени на ринг календарей, тут же сопит осипшей борзой призывный рожок, клацают зубами обреченных зверей затворы, и суют шомпола шершавые небритые щеки в убойные щели дрожащих после летнего сна стволов. Потому что вылезла дичь. Зайцы и лоси делают мертвые петли в опечатанных туманной мечтой, похожих на дробь по медведю зрачках лысых со лба и зада, усидчивых банковских и муниципальных хапуг. Отъевшиеся на северных клюквах и морошках ути и бекасы неохотно тянут свои тела к тропическим чавкающим заразой болотам мимо шальных улыбок и пуль незадачливых мясников, лесников, егерей и вновь оперившихся оперов и партфункционеров.

Выходят на охотные тропы и оставшиеся летом не у дел кривые престарелые шлюшонки, заманивая отбившихся от стад фермеров, деревянных людей из военных академий и техников-смотрителей чужого добра бросовой ценой и сдобой вислого жира, который ловкие с подложными дипломами врачишки никак не уберут за девичьи смешные деньги. И страстно клявшиеся Гиппократам лекари, и костоправы, и водилы пальцами для снятия порчей и корчей, недородки с пятибуквенным словарным запасом, подменщики кроссвордов судьбы и толкователи неброских кошмаров и пугающих примет – все вылезают первыми осенними днями на свои бугорки и вглядываются в лица снующих – не это ли дичь?

Пожалуй, лишь молодые длинноногие вешалки, ощупывая местами стертый загар, зачехляют свое теплое, вдоволь и метко пострелявшее летом оружие до поры в чехлы, смазав прицелы и стволы кремами и благовониями, а сами, на недолгое время объявив запретной охоту на дураков, рогоносцев и жирных плешивых карасей, ласкают розовыми пальчиками летние трофеи феи – камушки-блестяшки, полные стонов кошельки и нарядную чешую и шкурки для зимнего летка.

Именно в один из таких вот сентябрьских, славных лишь накрапывающей серебряной влагой вечеров и стоял почти посреди улицы, но поближе все же к глухой стеночке недоснесенного барочного шедевра одинокий охотник. Если бы кто, странным образом, обратил на этого невразумительного типа внимание, то лицо сие показалось бы неудачно плоским. Это не удивительно: с двух сторон на охотника были напялены, видно для маскировки от пробегавшего мимо зверья, большие рекламные щиты, кстати, довольно удобные и могущие стоять по стойке сами, а глаза и уши охотник прикрывал незаметной газетой. На одном из щитов, с причинной поникшей стороны, было намалевано воззвание:

Второй щит топорщился со стороны мощных газоотводов и почти трубил:

Но не подумайте, что, закрыв невзрачную рожу недельной газеткой, человек-реклама обезглазел. У хитреца посреди органа печати насквозь было ловко выделано ножницами отверстие в виде трех совпавших объявлений, и теперь то одним, то другим беспокойно вертящимся глазом охотник мог свободно выглядывать жертву. И, конечно, никакого труда внимательному прохожему или иному городскому зверю, кошке или опытному щипаному голубю, не составило бы догадаться, что человек этот не кто иной, как никому не известный литератор H., в миру господин U. N. N., охотник и добытчик. Хотя какой это был, к чертям, господин, если уже изрядно подмерз, постоянно стучал о небархатный асфальт стертыми летними ботинками и временами возил их мысками, высекая тепло, по грязным брюкам, а к тому же был беден, как в год крысы поселившаяся в исчезающем антирелигиозном уголке краеведческого музея, оголодавшая от пыльных жухлых пособий бывшая церковная мышь.

Надо сказать, у литератора этого все выглядело около среднего: средней чистоты куртка, понурый рост, достойная худоба, двухдневная на дряблых щеках щетина, не совсем сникшее настроение и кризис чуть выше среднего возраста; и ясно виделось, что этот тип делает посреди вечерней улицы в пиковый час – он был охотник на своего героя. Конечно, таскать неудобную раскладуху рекламы – приличный приработок, вырезать из газет квадраты полезных объявлений, вроде:

ИЛИ

а потом в тиши домашней полумалогабарит-ки изучать их – это шанс зашибить шальную деньгу, но делал это Н. по большей части из высших, художественно оформленных мечтами, побуждений.

У него недавно уже были почти выделаны и чуть не вылезли из грубого органа размножения – печатного станка – два сочиненьица. Во-первых, он отправил, и теперь ежедневно шарил в ящике ответ, в сборник «Святая тяга» лирически, акварельно со священным трепетом деланный рассказ-портрет молодой дамы, на почве крушения из-за наследственного слуха распевания псалмов втюрившейся в одного такого батюшку, розовощекого красавца-здоровяка, который как раз предосудительно проживал с совсем другой, толстой и терзавшей друга за бороду. И вот вся эта пастельная, хрупкая, истонченно-изящная котовасия психологизмов и вакханалия страстей скоро, вроде, должна была вылиться финальным ушатом на страницы вышеуказанного глянцево-гладкого сборничка. Во-вторых, полностью сварганен был и намечен для толстого «Нового знамения» или «Мирного октября» рассказец, который Н. хотел сначала пропихнуть под сценарий, а после со зла назвал повестью, а напихав в резиновые бока словесного ватина, и романом. Про то, как он, уже знаменитость после страсти к попу, приглашен был неизвестными классиками мирового арта на одну виллушку, где эти все знаменитости его по очереди и парой боготворят, обожают, просят научить основам грамоты и подсовывают своих трепаных красоток, а он на все плюется, жрет, блюет на халяву где попало на ихние бунгалы и беспрерывно и бесплатно звонит дуре в город своей юности и спрашивает: «Ну что, дура, давай стягивай трусы?!»

И вспомнив литературные подвиги, Н. даже больно зажмурился от удовольствия – тянет ведь, тянет старая клячка! Но ныне Н. оказался без героя на мели, опустившись до опостылевшего быта, башка опустела, и на дне ее увиделся старый детский хлам: порванный пионерский галстук, справка от логопеда и значок «Турист СССР». Тут-то настырный искатель складных строк и вышел на охоту, что иногда, заодно с приработком, позволял себе вместо убийственно сладкого допинга рюмашки и ранее, и прильнул острым глазом к бумажной амбразуре, взывая и маня жертву приворотными заклинаниями.