Она не спала, но ей нравилось вместе с ним лежать, припав к его груди, под москитной сеткой. Луна взошла над персиковым деревом, и свет лился в открытое окно. Когда Дуглас решил, что она заснула, он обнял ее крепче и едва не заплакал, переполненный счастьем от того, что может обнимать ее, залитую лунным сиянием Индии.
На следующий день Оливия отправилась навестить миссис Сондерс. Она принесла цветы, фрукты и свое сердце, полное жалости. И хотя чувства ее к миссис Сондерс изменились, сама миссис Сондерс была такой же, как всегда, — той же непривлекательной женщиной, лежавшей на кровати в своем мрачном доме. Оливии, чувствительной к обстановке, пришлось преодолеть чувство неприязни. Она терпеть не могла неопрятные дома, а дом миссис Сондерс, как и ее слуги, был очень запущен. Никто не потрудился поставить красивые цветы Оливии в вазу, а может, вазы и не существовало? В доме вообще почти ничего не было, только уродливая мебель, да и та вся в пыли.
Оливия села у постели миссис Сондерс и слушала, как та рассказывала о своей болезни, о чем-то, связанном с маткой. После смерти ребенка она так и не поправилась, то было единственное упоминание о ребенке, все остальное — о последствиях заболевания миссис Сондерс. Пока она говорила, Оливии пришла в голову нехорошая мысль: Сондерсы — никто бы, конечно, прямо так не сказал — не те люди, которые обычно приезжают служить в Индии. Оливия не отличалась снобизмом, но обладала эстетическим чувством, а подробности болезни, о которых ей поведала миссис Сондерс, вовсе не были эстетичны; да и акцент миссис Сондерс — неужели никто не замечал? — не принадлежал человеку образованному…
Это недостойно, совершенно недостойно, отругала себя Оливия, но тут же испытала потрясение: миссис Сондерс громко вскрикнула. Обернувшись, Оливия увидела, что один из не опрятных слуг вошел, не сняв грязной обуви. Именно обувь так расстроила его хозяйку, ибо это было неуважительно с его стороны, Дуглас ни за что не позволил бы ничего подобного у них дома. Но Оливию потрясла и испугала реакция миссис Сондерс. Она села в постели и начала кричать, как безумная, и обозвала слугу грязным словом. Тот перепугался и убежал. Миссис Сондерс обессиленно уронила голову на подушку, но вспышка гнева еще не погасла. Казалось, ей хотелось объясниться или, возможно, оправдаться; она, наверное, стыдилась ругательства, которое у нее вырвалось. Она сказала, что слуги просто черти и кого угодно могут свести с ума, и вовсе не по глупости, наоборот, они прекрасно соображают, когда им это нужно, но все делается назло, чтобы мучить хозяев. Она приводила примеры их воровства, пьянства и других дурных привычек. Она рассказала о грязи, в которой они живут на своей половине, а чего же ожидать, грязь везде, повсюду в городе, на улицах и базарах, а видела ли Оливия их безбожные храмы? Миссис Сондерс застонала и закрыла лицо руками, а затем Оливия заметила, что слезы сочатся у нее сквозь пальцы и грудь содрогается от тяжелых рыданий. Она выдавила: «Я просила его снова и снова, я говорила: Уилли, пожалуйста, давай уедем». Оливия провела рукой по подушке миссис Сондерс и прослезилась от жалости к той, что так несчастна.
Какое же облегчение было после этого оказаться в компании умной и живой Бет Кроуфорд! Та приехала пригласить Оливию в Хатм — навестить мать Наваба. Оливия была счастлива снова побывать во дворце, хотя их сразу же провели в женские покои. Эти комнаты тоже были очень элегантны, хотя и в явно восточном стиле, с низкими диванами, обтянутыми роскошной тканью, и зеркальцами в эмалевых рамках. В центре комнаты стояли три хороших европейских стула: для миссис Кроуфорд, Оливии и самой бегум[4]. Там были еще какие-то пожилые дамы, устроившиеся на расставленных по всей комнате низких диванах. Дамы помоложе, в воздушных шелках, порхали вокруг и подавали щербет и прохладительные напитки, снимая их с целой вереницы подносов, с которыми сновали слуги.
Оливии оставалось только сидеть на краешке стула. Участвовать в беседе она не могла, так как не знала ни слова на урду. Бегум попыталась немного поговорить с ней по-английски, но тут же засмеялась над своим произношением. Ей было около пятидесяти, и она была бы красивой женщиной, если бы не крупная бородавка на щеке. Она курила сигареты в мундштуке одну за другой. Держалась бегум очень просто и не скрывала того, что сидеть на стуле ей очень неудобно. Она ерзала и поджимала под себя то одну, то другую ногу. Оливия всегда любила беседовать полулежа и с удовольствием сидела бы на полу, но вряд ли позволил бы этикет.
Миссис Кроуфорд сидела на своем стуле совершенно прямо, обтянутые чулками колени были плотно сдвинуты, а руки в белых перчатках сложены поверх сумочки. В комнате она была главной фигурой, именно от нее зависел успех визита. И она не уклонялась от возложенной на нее обязанности. Она говорила на урду — придворном языке, — если не бегло, то, во всяком случае, уверенно, и была готова обсуждать все что угодно с другими дамами. Не вызывало сомнений — она пришла подготовившись, так как с легкостью переходила от одной темы к другой, стоило беседе иссякнуть. Бегум на стуле и дамы на полу, похоже, были довольны, они то и дело смеялись и хлопали в ладоши. Явно опытные, придворные дамы и миссис Кроуфорд прекрасно играли свои роли. Только Оливия, новенькая, не могла участвовать в разговоре, да и внимание ее было, в основном, приковано к двери — она думала о том, присоединится ли к ним принц Наваб. Но этого не произошло. В точно выбранный момент миссис Кроуфорд поднялась, вызвав возгласы очень точно отмеренного разочарования, и после некоторых возражений дамы вежливо уступили и проводили гостей на приличествующее расстояние до двери. Оливия прошептала: «Не нужно ли нам навестить и Наваба?» — но миссис Кроуфорд твердо сказала: «В этом нет никакой необходимости». И пошла вперед уверенной походкой человека, выполнившего свой долг, а Оливия побрела за ней, глядя по сторонам и, наверное, любуясь цветами принца, которые и в самом деле были великолепны.
После этого визита они поехали к Миннизам, чей дом находился чуть дальше за пределами Хатма. Миссис Минниз сидела за мольбертом, но тут же вскочила, чтобы их поприветствовать. Она отпустила позирующего ей терпеливого старого крестьянина и, сняв рабочий халат, по-детски отбросила его в сторону. Миссис Кроуфорд в компании подруги тоже превратилась в школьницу. Она шутливо закатила глаза, рассказывая, где они были, и миссис Минниз сказала: «Ты в самом деле молодец, Бет». — «Да не так уж плохо все прошло, — бодро сказала та и повернулась к Оливии. — Ведь так?» — стараясь вовлечь Оливию в разговор.
Оливия и впрямь чувствовала себя лишней, как и во дворце. Миссис Кроуфорд и миссис Минниз были старыми подругами, обе они жили в Индии уже много лет и были несокрушимо жизнерадостны. Наверняка им хотелось расслабиться и поболтать друг с другом, но вместо этого все свое внимание они обратили на Оливию. Дали ей множество советов, как устанавливать особые ширмы от зноя и как распорядиться, чтобы ее крепдешиновые блузки, которые ни в коем случае нельзя давать в руки мужчине-прачке, стирала айя[5]. Оливия старалась слушать с интересом, но безуспешно, и в первый же подходящий момент задала волновавший ее вопрос. Она спросила: «А разве принц Наваб не женат?»
Наступила пауза. Дамы даже не обменялись взглядами, и Оливия поняла, что это им и не нужно было, так как на этот счет они пребывали в полном согласии. Наконец, миссис Кроуфорд ответила:
— Женат, но его жена с ним не живет. — Это был прямой ответ человека, не желающего приукрашивать события. — Она нездорова, — добавила миссис Кроуфорд, — душевнобольная.
— Ой, Бет, слушай! — внезапно воскликнула миссис Минниз. — Мне ответили из Симлы. Коттедж «Жимолость» все-таки свободен в этом году, ну, разве не чудесно?.. А у вас, Оливия, есть планы на лето?
