При нем были все его пожитки: узел, зонт, четки и плошка для сбора подаяний; они валялись на полу вокруг того места, где он лежал, прислонившись к решетчатому проему в стене. На газете каменели кусочки булки. Он сказал, что не знает, как долго находится здесь: иногда было темно, а иногда — совсем темно. Из дома путешественников Чида выгнали после того, как его спутники поехали дальше. Он попытался продолжить свое паломничество, но, заболев в пути, кое-как добрался до Сатипура. Сказал, что все еще очень болен. Лежит здесь один, и никто его не беспокоит, потому что никто не обнаружил, кроме бродячей собаки, которая однажды обнюхала его и снова ушла.

Индер Лал, стоя в проеме на безопасном расстоянии, предупредил меня:

— Только осторожно.

— Ничего страшного, я его знаю. — Лоб у Чида на ощупь был горячий.

Он простонал, что ему хочется пить и есть. При этих словах Чид сильно хлопнул себя по животу, как заправский индийский попрошайка, чтобы все слышали гулкий звук.

Индер Лал осторожно приблизился и стал разглядывать Чида.

— Почему он так одет? — спросил он.

— Он — садху[6], — объяснила я.

— Как он может быть садху?

— Он изучал религию хинди.

В усыпальнице было ужасно, стоял едкий запах летучих мышей, да и Чид, похоже, пользовался помещением для удовлетворения естественных надобностей. Я раздумывала, что с ним делать, здесь оставить его нельзя, но куда девать?

— И что же он изучал? — спросил Индер Лал: ему стало очень интересно. — Что вы изучали? — поинтересовался он. — Вы знакомы с Пуранами[7]? С Брахманами[8]?

Чид этих вопросов не слышал; смотрел на меня умоляющим, горящим взором.

— Вы живете неподалеку? — спросил он. — Если совсем рядом, то я дойду.

Мне не хотелось поддаваться, но Индер Лал, похоже, вдруг загорелся идеей забрать Чида с нами домой.

10 апреля. Хотя Чид через несколько дней поправился, уходить он никуда не собирался. Полагаю, что после всех скитаний по Индии в моей комнате он чувствует, что обрел тихую гавань и может отдохнуть. Мне же стало не до отдыха. Пришлось убрать и запереть все бумаги (и письма Оливии, и дневник) не потому, что я не хочу, чтобы он их читал, а потому, что он все переворошил, разбросал и захватал грязными пальцами. Эти отпечатки теперь у меня по всей комнате. Он перебирает мои вещи совершенно открыто и берет все, что ему требуется. Он даже объяснил мне, что не верит в материализм и что людям очень вредно привязываться к вещам. Вообще-то ему много не надо — ест все, что я готовлю, и доволен всем, что ему дают. Он проводит много времени, гуляя по городу, и к нему все так привыкли, что даже детвора за ним больше не бегает. Некоторые продавцы разрешают ему посидеть в их киосках, и иногда, сидя на скрещенных ногах и излагая свою философию, он собирает целую толпу.

Считается, что, поселив его у себя в комнате, я заполучила какое-то преимущество. Будто теперь мне представилась великолепная возможность возвыситься в глазах окружающих, прислуживая святому. Вопрос о том, является ли Чид святым, может, и остается открытым, но, по мнению города, он сделал многообещающий первый шаг, побрив голову и выбросив одежду. За это они готовы принять на веру любые его речи. Я часто видела, как то же самое происходило со святыми индусами, следовавшими через город, в одеяниях цвета охры, с четками и плошками для подаяний. В большинстве своем мне они казались отпетыми мошенниками (находившимися под действием наркотиков или снедаемыми похотью), и у всех до единого на лицах отпечатались хитрость и жадность. Но когда они идут через город, полураздетые, а иные и совсем раздетые, стуча посохами и выкрикивая имя Господне, как продавцы, расхваливающие свой товар, люди выбегают из дому, наполняя подношениями с готовностью подставленные плошки. У Чида тоже есть такая, и туда частенько что-нибудь кладут (банан или гуаву), и он съедает это в одиночестве в углу моей комнаты, оставляя кожуру на полу. Когда я требую, чтобы он убрал за собой, он тихо подчиняется.

На Индера Лала Чид произвел сильное впечатление. Когда он приходит из конторы домой, то взбирается наверх, в мою комнату, и часами сидит там, слушая Чида. Тот рассказывает ему о центрах энергии в организме и способах ее освобождения. Сейчас он указывает на свой череп, а затем изгибается, чтобы достать им до крестца, потом размахивает руками, словно притягивая духов. Мне это уже порядком надоело. Мне кажется, что Чид, не будучи ни очень умным, ни очень образованным, поднабрался ошметками религиозных знаний, и теперь они как бы перебродили в нем и вырываются наружу в виде довольно-таки бредовых речей. А может, он и правда немного не в себе.

Я так ничего о нем и не знаю. Иногда он рассказывает о себе, но истории его всегда противоречивы, и их невозможно связать воедино. Поскольку они, в основном, касаются его духовной жизни, то скорее абстрактны — в них нет ничего личного. Индер Лал уверяет меня, что это не страшно, ибо у Чида нет собственного прошлого. Когда человек становится индуистским аскетом, то вся его прошлая жизнь, или, скорее, его жизни, все, о чем бы он ни думал, что бы ни сделал и чем бы ни был, сгорает. В прямом смысле, на погребальном костре, куда отправляются даже сбритые волосы. Чид прошел через этот обряд, поэтому теперь, по словам Индера Лала, он лишь индуистский садху и ничего более. Нудный мидландский акцент, правда, остался, отчего все, что говорит Чид, звучит еще более нелепо.

Он вечно голоден, но ему хочется не только еды. Ему хочется секса, и он считает само собой разумеющимся, что я должна удовлетворить и эту его потребность — как голод. Никогда я так сильно не ощущала, что меня используют. При этом он признает, что именно этим и занимается — использует меня для достижения высшей ступени сознания посредством сил соития, в котором мы сливаемся. Ума не приложу, почему я позволяю ему это. Я крупнее и сильнее его, и с легкостью могу от него отбиться. Но мне кажется, что и правда существует некое излучение, исходящее не от него самого, а от окружающих его сил. Сам он какой-то бесполый: щеки гладкие, если не считать редких пучков белесых волос, и ужасно тощий, словно мальчик, перенесший тяжелую болезнь. Но его постоянные эрекции чудовищны, они служат мне напоминанием о Шиве, чьему огромному члену поклоняются богобоязненные индусские женщины. В такие моменты, когда Чид сидит на полу у меня в комнате и бубнит свои мантры с четками в руке, может показаться, что его половые инстинкты рождены духовными упражнениями.

15 апреля. Хорошим примером того, до чего в Индии все перепутано, является история о храме Баба Фирдауша. Как объяснил Оливии Наваб, храм был изначально построен его предком Амануллой Ханом в знак благодарности мусульманскому кудеснику, который его приютил. Место стало священным для индусских женщин, ибо приношения в этом храме излечивают от бесплодия. Но священен этот храм лишь раз в году. Толкуют это на разные лады. Одни верят, что однажды бездетную женщину увезли из дома мужа, чтобы он смог снова жениться. В день его новой свадьбы она пришла к храму Баба Фирдауша, чтобы спрятать свой стыд и горе в могиле святого. Здесь ей было видение, что через девять месяцев у нее родится ребенок. Так и случилось. День празднования называется Пад ки Шади или День мужней свадьбы. Но, как я уже говорила, есть и другие, противоречивые и отличающиеся одно от другого, толкования.

Вчера был День мужней свадьбы, и мы с Индером Лалом, его матерью и ее друзьями посетили место паломничества. Ехали мы в автобусе, битком набитом женщинами, направляющимися туда же. Большинство из них были в летах, и целью их паломничества, как и у нас, была приятная прогулка. Все взяли с собой еду и весело делились ею. Некоторые привезли бесплодных невесток, но те держались тихо и оставались на заднем плане. Риту, у которой детей хватало, оставили дома.