— Господа, — сказал Людвиг, кланяясь вошедшим, — прежде чем совет соберется, позвольте мне отдать президентство человеку гораздо более сведущему в военном искусстве, чем я, и гораздо более способному, чем я, быть вашим начальником; словом, я уступаю мое место господину Мишелю Гартману, батальонному командиру в третьем зуавском полку и сыну человека, которого мы все любим как отца. Вы, без сомнения, помните, мои друзья и товарищи, что я согласился быть вашим начальником только до той минуты, когда обстоятельства позволят господину Мишелю Гартману принять начальство над нашим отрядом. Эта минута настала. Я исполняю обещание, данное мною, слагая с себя всю власть и передавая ее господину Мишелю Гартману.

Члены совета и другие офицеры, вошедшие за ними, так же как и волонтеры, наполнявшие комнату, ответили радостными криками согласия.

Мишель встал.

— Господа, — сказал он, — благодарю вас из глубины сердца за новое доказательство преданности, собственно не мне, а моему семейству. Я горжусь за своих и за себя искренней дружбой, которую мы вам внушили.

Но начальство, которое вы так великодушно предлагаете мне, принять я не могу по множеству причин, из которых вот самые серьезные. Я офицер регулярной армии и ничего не понимаю в войне партизанской, в битве из-за кустов. Невольно я захочу придерживаться теории военного искусства и, наверно, доведу вас до бедственных последствий. То, что возможно и необходимо с солдатами, я убежден, неприменимо с волонтерами. Вами предводительствует человек, который лучше кого бы то ни было сумеет исполнить трудную задачу, заданную им себе. Этот человек пользуется вашим полным доверием; он заслуживает его. Он вам доказал, что он умеет делать; сохраните же его начальником, вы не можете выбрать лучшего. Я желаю только, чтобы во все время, пока я могу остаться с вами, мне было позволено служить в ваших рядах простым волонтером, потому что вы знаете, я не свободен, я принадлежу армии, и не сегодня завтра я буду принужден оставить вас. Примите же всю мою признательность и считайте все сказанное мною выражением моей твердой воли. Я не могу и не хочу мешать начальству храброго Людвига и желаю быть одним из его солдат.

По твердому и решительному тону, которым были произнесены эти слова, присутствующие поняли, что всякая настойчивость с их стороны будет не только излишнею, но даже может оскорбить человека, которого они все любили. Они только пожали ему руку и выразили, как они сожалеют о его решимости.

По знаку Людвига члены совета сели за стол.

Петрус и Люсьен сели возле Людвига, Мишель остался у одного угла камина, а Паризьен у другого.

Глубину комнаты занимало несколько офицеров, унтер-офицеров и волонтеров, пожелавших присутствовать при рассуждениях совета.

— Господа, — сказал начальник вольных стрелков, обводя взором вокруг себя, — заседание открыто. Наш товарищ Оборотень должен сообщить нам важное известие. Мы поручили ему сделать рекогносцировку близ неприятельских линий, и он желает отдать отчет перед советом. Говорите, — прибавил он.

Оборотень подошел к столу и, опираясь прикладом о землю, а обе руки скрестив на дуле, начал таким образом:

— Друзья и товарищи, я скажу вам немного, но известия эти наполнят вас печалью, а мне они растерзали сердце.

После успешной засады, которую мы расставили около гостиницы Легофа, нам удалось добраться до нашей главной квартиры, но мы прежде взорвали гостиницу и увели с собою десять уланов, барышника, известного вам, и шпионку, которую нам удалось захватить.

— Эти пленники здесь, — сказал Людвиг.

— Я знаю и очень этому рад, — продолжал контрабандист, — потому что мы должны совершить правосудие, и надеюсь, что на этот раз не поддадимся чувству сострадания, которое придает смелость нашим врагам и поощряет их к новым зверствам. Бродя по лагерю, я приметил, что Легоф исчез. Я узнал, что добрый трактирщик не нашел своей жены здесь, как рассчитывал, и натурально сильно растревожился и отправился отыскивать ее. Я тотчас попросил у нашего командира позволения сделать рекогносцировку, и признаюсь вам, тайной моей целью было, если еще не поздно, помочь моему приятелю, неосторожности и отваги которого я опасался. Напрасно отыскивал я Легофа во всех местах, где мог предполагать найти его; я не находил его следов нигде и решился вернуться сюда, но сделав, однако, последнюю попытку. Я хотел пробраться в Абрешвилер и постараться узнать там известия о том, кого я отыскивал так долго. Известия эти я получил почти тотчас, и таким образом, воспоминание о котором заставляет меня дрожать в эту самую минуту. Легоф, жена его и трое из наших волонтеров, провожавших ее, были захвачены в плен прусским патрулем и уведены в Абрешвилер. В ту минуту, когда я входил на деревенскую площадь, я увидел как пленных выводили из ратуши.

Контрабандист остановился и судорожно провел по лбу, влажному от пота.

— Ну что? — спросил командир среди глубокой тишины.

— Наши три волонтера, трактирщик и его жена были присуждены к расстрелянию.

— И этот приговор?.. — вскричал командир с беспокойством.

— Немедленно был исполнен при мне, — продолжал контрабандист задыхающимся голосом. — Наши три товарища, бедный Легоф и его достойная жена были отведены на площадь и в присутствии толпы, онемевшей от отчаяния, пруссаки расстреляли их всех пятерых.

— О, это ужасно! — вскричали все присутствующие с трепетом негодования.

— Вот что я должен был вам сообщить, товарищи и друзья, — продолжал контрабандист прерывающимся голосом.

Поклонившись совету, он отошел в сторону.

— Вы слышали, господа, — сказал тогда командир. — И у нас также есть пленники; как мы должны поступить с ними?

— Мое мнение, — сказал Петрус, — а я позволяю себе говорить, потому что я один из младших членов совета, что мы должны обращаться с теми неприятелями, которые попадаются нам в руки, точно таким образом, как они обращаются с нами.

— Господа, — сказал, вставая, капитан Пиперман, — я подтверждаю слова, произнесенные нашим товарищем и другом Петрусом. Пруссаки объявили, что они ведут ожесточенную войну с вольными стрелками, что они не признают их воюющей стороной и что все, которые попадут к ним в руки, будут расстреляны без всякого суда. Пруссаки не признают прав войны. Они идут гораздо далее, они не признают права людей, потому что расстреливают даже женщин. Я требую, чтобы мы применили к ним закон возмездия: око за око, зуб за зуб.

— Именно так, — ответил Петрус, — нельзя ласкать тигров, их убивают безжалостно повсюду, где встречают. Я не солдат, я человек не кровожадный, — прибавил мрачный студент тоном облизывающегося кота, — но, по моему мнению, некоторые жестокости требуют неумолимого правосудия. Если пруссаки убивают нас без суда и таким образом подают пример жестокости, пусть пролитая кровь падет на их головы. Война, которую мы ведем, справедлива. Если люди имеют право защищаться, так уж, конечно, те, которых разоряют, собственность которых сжигают. Объявим же, что за каждого из нас, взятого в плен неприятелем и расстрелянного, мы будем безжалостно расстреливать десять пленных, которые попадутся нам в руки.

— Господа, — сказал Людвиг, — вы слышали слова двух ваших товарищей; как вы думаете по душе и совести, должны ли мы безжалостно платить за пролитую кровь кровью пролитой еще в большем количестве?

— Да, — тотчас ответил Люсьен, — потому что кровь, пролитая нашими неприятелями, была невинная.

— Я жду решения совета.

Офицеры поговорили несколько минут между собою шепотом, потом водворилась тишина.

— Господа, — сказал командир, — вот что мы решили: за каждого вольного стрелка, расстрелянного неприятелем, десять неприятельских солдат будут умерщвлены. Пусть введут пленных.

Страшная тишина царствовала в комнате.

Все присутствующие одобряли принятую решимость, но обстоятельства были до того важны, положение до того критическое, каждый так хорошо понимал свою ответственность, что никто не возвысил голоса для того, чтоб подтвердить свое согласие.