Когда контрабандист кончил, настала минута молчания. Все невольно оцепенели от такого ряда неслыханных жестокостей.

— Это чудовища! Для них нет ничего святого! — вскричала госпожа Гартман с глубокой скорбью.

— Это презренные твари, — прибавил старик. — Вы мне сейчас сказали, любезный друг, — обратился он к контрабандисту, — что не боитесь попасться пруссакам в руки. Вы разве хорошо знаете край?

— Я-то, сударь? Нет тропинки, дерева, пещеры в скале во всем Эльзасе и во всей Лотарингии, которых не мог бы я отыскать с закрытыми глазами. Подумайте только! Как помню себя, я ходил по этому краю во всякую погоду, во всякое время дня и ночи. Ведь это мое ремесло. Разве я не говорил вам, что я контрабандист?

— Так вы можете оказать мне большую услугу, мой друг, если захотите.

— Вам, сударь? Очень охотно, если могу. Мы все братья теперь и должны защищать друг друга от подлецов пруссаков. О них что ли речь?

— Именно о них. Быть может, Страсбург будет осажден через несколько дней.

— Не быть может, а наверно. Все войска направляются в эту сторону. Ими кишат все дороги, точно тучами саранчи. Просто наводнение.

— Есть особы, которые желают выехать из города, чтоб не подвергаться ужасам осады.

— Это понятно, но поторопиться не худо бы.

— Они уедут сегодня же, если нужно.

— Так-то лучше.

— Возможно ли это?

— Да, если речь идет о мужчинах.

— Мужчина один и с ним три дамы.

— Гм! Это трудно, однако можно устроить.

— И вы отвечаете за их безопасность?

— Отвечаю, если они, безусловно, доверятся мне; иначе я ни за что не ручаюсь.

Госпожа Гартман и дочь ее переглянулись с беспокойством, боясь угадать мысль господина Гартмана.

Ивон Кердрель впал уже несколько времени в глубокий сон. Старик бросил на него взгляд, приложил палец к губам, встал и движением руки пригласил жену и дочь следовать за ним.

Все вышли из комнаты на цыпочках.

Гартман отворил дверь в смежную комнату, которая служила спальней его теще.

Старушка сидела в большом кресле, высокая спинка которого снабжена была боковыми подушками. Она вязала с очками на носу и большие спицы были воткнуты в ее белые как снег волосы.

Она подняла голову, услышав, что отворилась дверь, и с удивлением поглядела на многочисленное собрание, явившееся к ней в комнату.

— Дети пришли пожелать вам доброго утра, матушка, — сказал господин Гартман, целуя ее.

— Очень рада их видеть, — отвечала старушка.

— А я, бабушка, — прибавил Мишель, — прошу вас благословить меня.

— Что так, дитя мое? Разве ты уезжаешь?

— К несчастью, должен уехать, бабушка; генерал Урих возложил на меня важное поручение, и я оставляю Страсбург сегодня же.

— Во что бы ни стало, дитя мое, исполняй свой долг и не забывай никогда, что ты француз.

— Не забуду, бабушка, будьте покойны.

— Видишь ли, бедное дитя мое, меня то огорчает, что я стара и в доме уже никакого не имею влияния.

— Да ведь все почитают за счастье вам повиноваться, бабушка.

— Я знаю, что говорю, — возразила старушка, с грустью покачав головой, — а так как вы все в сборе, то я облегчу сердце, высказав, что меня гнетет.

— Уж не хотите ли вы упрекнуть нас в чем-нибудь, матушка? — спросил Гартман с улыбкой.

— Не смейтесь, сын мой; вам именно я и сделаю важный упрек, в справедливости которого вы сами должны будете сознаться. Все говорят, что пруссаки обложат город, а вы не подумали еще о той опасности и бедствиях, которым подвергаете мою дочь и внучку, оставляя их здесь.

— О, мы не хотим расставаться со всеми вами! — вскричали в один голос мать и дочь.

— Та-та-та! Все одно ребячество. Я требую, чтобы мой зять принял надлежащие меры и отправил вас к кому бы то ни было из наших родственников. Слава Богу, довольно их у нас! Я не хочу, чтоб вы оставались здесь.

— Я рад, бабушка, что вы предупредили меня в том, что я не решался сообщить вам. Все готово для немедленного отъезда моей жены и дочери, и вас самих; для этого, собственно, я и пришел сюда.

— Правда это?

— Клянусь вам.

— Однако, мы не можем оставить вас одного, папа! — вскричала Лания.

— Я умру от одного беспокойства вдали от вас, — прибавила мать.

— Не слушайте их и делайте свое дело, мой друг, — обратилась старушка к Гартману. — Избавьтесь от этих пискуний. Их присутствие здесь скорее вредно, чем полезно. Женщины ни на что негодны в осажденном городе.

— Однако, бабушка…

— Молчи, крошка; ты уедешь, я хочу этого.

— Но уедете и вы, матушка, — сказал Гартман.

— Я?

Старушка покачала головой.

— Нет, милый друг, я слишком для этого стара. В восемьдесят лет не разъезжают. Оставьте меня здесь, в уголке этого дома, и не заботьтесь обо мне. Если я буду убита, поразивший меня удар лишит только немногих бесполезных дней жизни. Я уже ни на что не годна. Итак, я не хочу слышать ничего более. В эту комнату я вошла в день свадьбы моей дочери. Вот уже более тридцати лет я провела в ней. Все предметы, которыми она омеблирована, мне дороги; я была в ней счастлива, очень счастлива, благодаря вам, дети мои. Тут я хочу и умереть. Оставьте мне эту последнюю отраду.

— Мы так желали бы не расставаться с вами, бабушка!

— Ни слова более. Я требую, чтоб вы уехали сегодня же, если возможно, и меня оставили здесь. Вы знаете, я упряма и никогда не изменяю принятого решения; поцелуйте меня, мои дорогие дети, и если Бог определил, что мы более не увидимся в этом мире, примите мое благословение.

Старушка обняла дорогих детей, отерла слезы, которые текли по ее сморщенным щекам, и прибавила голосом дрожащим, несмотря на ее усилия владеть собою:

— А теперь, милые дети, оставьте меня одну. Я помолюсь Богу, чтоб Он послал вам счастье, какого я для вас желаю.

— Бесполезно настаивать, — шепнул Гартман на ухо жене. — Ступайте с Ланиею готовиться в дорогу. Не забудь, дитя, что я первый хочу объявить нашему больному о твоем отъезде из Страсбурга.

— Папа, ради Бога, если вы любите меня!.. — вскричала девушка, зарыдав.

— Так надо, бедняжка. Это только тучка на твоем небосклоне. Надеюсь, что для тебя скоро опять настанут безоблачные счастливые дни.

Дамы вышли. Капитан, старик Гартман и контрабандист остались одни в столовой, где, по приказанию хозяина, подано было несколько блюд, и Оборотень оказывал им честь с усердием, которое свидетельствовало о прекрасном его аппетите.

Как скоро тележка была разгружена, Франц поставил ее во двор, осла свел в конюшню, а маленького Зидора взял с собою в кухню, где слуги принялись пичкать мальчугана едою так, что даже ему стало невмочь.

— Теперь поговорим о делах, — начал господин Гартман, — каким образом думаете вы совершить путь?

— Сколько нас будет и кому именно должен я служить проводником? — спросил контрабандист с полным ртом.

— Будет четверо: жена моя и дочь, капитан Мишель, мой сын, что здесь налицо, и его вестовой.

— Если б не было женщин, — ответил Оборотень, давая кость своей собаке, — ничего легче не могло быть. Я бы сказал, что надо отправиться пешком; это самый лучший способ остаться незамеченным; но и капитан что-то смотрит бледным и страждущим.

— Действительно, я еще слаб после того, как получил несколько, хотя и легких, ран под Фрешвилером; однако, это не помешает мне при случае владеть саблей как подобает.

— Я на это рассчитываю; вот у нас в придачу две дамы на руках. Девица-то молода и проворна, она не затрудняет, а смущает меня матушка.

— Не взять ли вам мою карету? Вы все поместились бы в ней. Лошади у меня превосходные.

— Вот хорошо, — засмеялся контрабандист, — вашу карету с четверкою лошадей, разукрашенных ленточками, и с ямщиками! Уж не лучше ли занять вагон на железной дороге? Это мне не годится.

— Ну так верхом отправьтесь.

— И этого я не одобряю.

— Право, я другого способа не вижу, — заметил Мишель.

— Вы полагаете? — посмеиваясь, ответил Оборотень.