— Не забудь хлеба, меду, масла, шпика и всех снадобьев, которые у тебя в запасе, — подтвердил капитан, высокий, сухой, тощий и красный, с идиотской физиономией, крутя свои огромные рыжие усы, чтобы придать себе грозный вид.

— Капитан Шимельман прав, — продолжал полковник, — проворнее! Но прежде слушай, ты здесь один?

— Один с женою и детьми, полковник.

— Хороша твоя жена, негодяй?

— Что вам до этого за дело?

— Мне дело большое, — сказал полковник, с громким хохотом покручивая усы.

— Вели ей встать, да и детям твоим; мы хотим, чтобы ты представил нам твою семью; ступай, проворнее!

— К чему их будить? Я один могу служить вам.

— Ты, кажется, возражаешь, негодяй! — закричал полковник. — Донерветер! Повинуйся, а не то…

Лесничий нахмурил брови, сжал кулаки, несколько секунд измеривал глазами своего противника, но вдруг лицо его прояснилось, он улыбнулся, потупил голову и, ничего не ответив, вышел из залы.

— Все эти проклятые собаки одинаковы, — сказал капитан, пожимая плечами, — одной угрозы достаточно, чтобы сделать их кроткими как ягнята.

— Я не разделяю вашего мнения, — заметил другой офицер, — человек этот не так испуган, как вы думаете; я предположил бы даже, что он замышляет какое-нибудь злодейство; мы хорошо сделаем, если будем присматривать за ним.

— Не забудьте, господа, — сказал полковник, — что мы находимся среди гор, в нескольких милях от наших укреплений, и что с нами не более трехсот человек; будем осторожны; позаботились ли о постах, которые я назначил?

— Точно так, полковник, — ответил молодой безбородый поручик тоненьким голоском, — наши солдаты расставлены около этого дома; неожиданное нападение невозможно.

— Хорошо, поручик фон Штейнбург, позаботьтесь, чтобы надзор не слабел во все время, пока мы останемся здесь.

Поручик сделал почтительный поклон и вышел.

В эту минуту появился трактирщик; с ним шли его жена и трое детей; жене было лет тридцать восемь; она, должно быть, отличалась большой красотой в первой молодости и была еще очень привлекательна, к ней боязливо прижимались двое юношей, один лет семнадцати, высокий, хорошо сложенный и с решительным видом, другой лет пятнадцати и по наружности сложения такого же крепкого, и девушка лет четырнадцати, светло-русая, тоненькая, с большими голубыми и задумчивыми глазами, прятавшаяся в складках платья матери и дрожавшая всеми членами.

— О, какой прелестный ребенок! — вскричали офицеры, приметив молодую девушку и делая движение к ней.

— И матерью пренебрегать нельзя, — прибавил капитан Шимельман, глаза которого сверкали как карбункулы.

— О, матушка! Я боюсь, — прошептала молодая девушка, бледнея.

— Не бойся ничего, дитя, — гордо ответила трактирщица, — твоя мать с тобою.

По безмолвному знаку мужа, она подошла к столу, за которым сидели офицеры, поставила стаканы и бутылки, которые принесла с собой; лесничий и его дети делали то же самое, так что стол в одно мгновение покрылся напитками всякого сорта.

Немецкие офицеры чувствовали невольный восторг при виде этой прекрасной и гордой женщины, которую, по-видимому, ничто не волновало и которая, по наружности по крайней мере, исполняла с полною свободой духа тягостную обязанность, возложенную на нее.

— Э! Э! Красавица, — сказал ей, улыбаясь, полковник, — будьте поприветливее, пожалуйста; у нас терпения мало и вы, кажется, забываете, что мы здесь у себя.

— У себя! — сказала трактирщица с гордым движением.

— Разве мы не победители? — возразил полковник, смеясь.

— Да, победители изменников, которые выдали вам нашу беззащитную страну.

— Эта страна немецкая.

— Французская! — вскричала трактирщица с энтузиазмом. — Французскою и останется, несмотря на все ваши усилия.

— Жена, жена! Будь осторожна, — прошептал лесничий, испугавшись ее волнения.

— Нет, нет! Дай ей говорить, негодяй, она нас забавляет, — сказал полковник.

— Притом, — прибавил капитан Шимельман с насмешкой, — мы не прочь узнать, какое мнение имеют о нас эти ренегаты; продолжайте.

Трактирщица пожала плечами и сказала с презрительной улыбкой:

— Пейте, ешьте, рыси вы эдакие, давно уже умираете вы с голода в вашем жалком краю.

Послышался ропот негодования.

— Позволим ли мы этой презренной женщине оскорблять нас таким образом? — сказал один поручик, ударив кулаком по столу.

— Раздавим эту ехидну, — сказал другой. Несколько офицеров встали и угрожали ей телодвижениями.

— Это вы оскорбители и презренные, — вскричала она с энергией, — мало того, что вы налетаете, как коршуны на хижины бедняков и грабите у них все, вы еще осмеливаетесь оскорблять беззащитных женщин!

— Это уже слишком! — закричало несколько раздраженных голосов.

— Мщение! — заревели все офицеры.

— Ты оскорбила нас, — сказал тогда полковник ледяным тоном, — и заслуживаешь наказания.

— Что намерены вы делать? Мстить женщине? Ведь вы мужчины, — вмешался трактирщик.

— Схватите этого негодяя и привяжите его к прилавку. Приказание это было исполнено солдатами, бывшими наготове действовать.

— Матушка! Матушка! Ко мне! Помоги мне, меня убивают! — вскричала молодая девушка, напрасно вырываясь из рук офицеров, схвативших ее и тащивших в смежную комнату, дверь которой была выбита.

При этом крике тоски и страдания, испущенном дочерью, обезумевшей от страха, трактирщица бросилась как львица на офицеров и с силою, к которой ее нельзя было считать способной, оттолкнула негодяев, которых принудила отступить со стыдом и бессильной яростью, схватила дочь в объятия и, прижимая к груди бедного ребенка, полумертвого от страха, выбежала из залы и исчезла, прежде чем офицеры опомнились от неожиданности ее нападения.

Молодые люди, переглянувшись значительно с отцом, тщетно усиливавшимся вырваться из сдерживавших его уз, бросились по следам матери и заперли за собою дверь.

Трактирщица не вернулась в свою комнату, где ей невозможно было спрятаться, а побежала искать убежища в горах, перепрыгнув через забор сада, как вдруг чья-то рука дотронулась до ее плеча и кроткий голос шепнул ей на ухо:

— Следуйте за мною и вы спасены.

— Кто вы? — спросила она с трепетом опасения.

— Друг, — ответил незнакомец, — следуйте за мною, повторяю вам, вы спасены; но поторопитесь, слышите, как те, которые гонятся за вами, ломятся в дверь? Через минуту они будут здесь.

— Это правда, — прошептала она с горестью, — о! Дитя мое, как тебя избавить от оскорбления этих негодяев?

— Повторяю вам, следуйте за мною; нам нельзя терять ни минуты.

— Хорошо, — сказала трактирщица с решимостью, — ведите меня, я следую за вами; но подумайте, что нас видит Господь; если вы меня обманете, будьте прокляты!

— Бедная мать, я друг, поверьте, следуйте за мною с доверием.

— Пойдемте.

Они побежали по аллеям сада, где скоро исчезли.

Почти тотчас послышались торопливые шаги и несколько факелов, которые несли солдаты, осветили темноту своим бледным и зловещим светом.

Ярость офицеров, опомнившихся от удивления и по большей части пьяных, усилилась, когда добыча ускользнула от них; они дали клятву захватить обеих женщин во что бы то ни стало, хотя бы пришлось поджечь эту бедную лачугу и отомстить им бесчестием за стыд, которые они вынесли.

Капитан Шимельман, в котором грубые инстинкты были развиты в страшных размерах, был оживленнее всех. Офицеры бросились на дверь и стали выбивать ее всем, что попадалось под руку; понадобилось, однако, несколько минут, чтобы выбить дверь; тогда, в сопровождении солдат с зажженными факелами, они разбежались по всему дому с неописанной яростью, обыскивали комнаты, ломали мебель саблями, протыкали шкафы — словом, ничего не оставили в целости, спустились в погреб, где перевернули все вверх дном; но поиски их были напрасны, они не нашли ничего; женщина и дети трактирщика как будто вдруг провалились сквозь землю.

Это исчезновение походило на чудо, поразившее офицеров изумлением; осмотрев весь сад, проткнув кусты саблями, они вернулись в дом, который осмотрели снова с неистовым жаром, усиливавшимся от бесполезности поисков.