Осень подходила к концу, погода всё ухудшалась, поэтому остальных детей тоже не выпускали на улицу, так что жизнь была не так уж плоха Рандориг, конечно, постоянно находился в обществе мужчин, и ему давали ещё более тяжёлую работу.

Гарион, едва удавалось ускользнуть, бежал к Забретт и Доруну, но им теперь наскучило прыгать сверху в сено или прятаться в стойлах и овинах. Взрослые быстро замечали, если детям нечего было делать, и тут же давали какое-нибудь поручение, так что чаще всего приятели находили местечко и просто беседовали – вернее, Гарион и Забретт молча слушали непрерывную трескотню Доруна. Этот маленький проворный мальчишка совершенно не был способен посидеть спокойно хоть минуту и мог часами болтать о пустяках, причём одно слово обгоняло другое.

– Что у тебя за метка на руке, Гарион? – спросила как-то Забретт одним дождливым днём, прерывая назойливое щебетание Доруна.

Гарион в недоумении оглядел абсолютно круглое белое пятно на ладони правой руки.

– Я тоже заметил, – вмешался Дорун, перебивая самого себя на полуслове, – Но Гарион ведь вырос на кухне. Наверное, обжёгся, когда был маленьким, ну, знаешь, потянулся за чем-нибудь горячим, прежде чем успели остановить. Клянусь, тётя Пол ужасно рассердилась, потому что её разозлить ничего не стоит, и она действительно может…

– Она всегда была, – сказал Гарион, проводя пальцем по пятну; раньше ему не приходило в голову присматриваться к метке. Она занимала всю ладонь и при определённом освещении отсвечивала серебром.

– Может, это родимое пятно? – предположила Забретт.

– Бьюсь об заклад, ты права, – тут же вмешался Дорун. – Я как то видел человека с багровым пятном во всю щёку – один из тех, кто приехал, чтобы увезти с полей репу. Во всяком случае, я сначала подумал, он где-то заработал синяк, наверное, здорово подрался, но потом заметил, что это не синяк, а, как только что сказала Забретт, родимое пятно. Интересно, как они появляются?

Этим же вечером, уже лёжа в постели, Гарион спросил тётю, протягивая руку:

– Что означает эта метка, тётя Пол? Расчёсывая длинные тёмные волосы, она мельком взглянула на руку мальчика.

– Не волнуйся, ничего особенного.

– Я и не волнуюсь. Просто интересно. Забретт и Дорун считают, что это родимое пятно. Они правы?

– В общем то да.

– У кого-то из моих родителей тоже была такая метка?

– У отца. В его роду у многих такие.

И неожиданно странная мысль пришла в голову Гариону. Сам не зная отчего, он протянул руку и коснулся белого локона на лбу тёти Пол.

– Это что-то вроде седой пряди у тебя в волосах?

Он почувствовал, как ладонь будто закололо крохотными иглами, а в мозгу приоткрылось некое окошечко: такое чувство, словно годы развёртывались перед глазами бесчисленной чередой, похожей на безбрежное море клубящихся облаков, и вдруг – острее, чем удар ножа, – пришло ощущение бесконечно повторяющейся потери, невыразимой скорби. Потом появилось его собственное лицо, а за ним – много других, старых и молодых, по-королевски гордых и совсем обыкновенных, а ещё дальше, в тени, почему-то больше не глупое, как обычно, лицо господина Волка. Но сильнее всего нарастало в мальчике сознание неземного нечеловеческого могущества, силы несгибаемой воли.

Тётя Пол рассеянно наклонила голову.

– Не надо так делать, Гарион, – приказала она, и окошко в мозгу захлопнулось.

– Что это было? – спросил мальчик, сгорая от любопытства и желания снова распахнуть его.

– Простой фокус.

– Покажи, как!

– Не сейчас, Гарион, мальчик мой, ещё рано, – прошептала тётя, сжимая ладонями его щёки. – Ты пока не готов. Спи.

– А ты не уйдёшь? – спросил он, почему-то испугавшись.

– Я всегда буду с тобой, – пообещала тётя, покрепче укутывая его одеялом.

И снова начата расчёсывать длинные густые волосы, мурлыча странную незнакомую мелодию красивым бархатистым голосом; и под это пение мальчик незаметно уснул.

С тех пор даже он не часто видел белое пятно на ладони – приходилось выполнять столько грязной работы, что не только руки, но и лицо, и одежда были вечно черны.

Самым главным праздником в Сендарии, да и во всех западных королевствах, был Эрастайд. Много веков назад в этот день семь богов соединили руки, чтобы создать мир, произнеся лишь одно слово. Эрастайд праздновали в середине зимы, и поскольку на фермах в это время не много работы, вошло в обычай справлять этот праздник пышно, целых две недели, с играми и подарками и небольшими представлениями, прославляющими богов. Последнее, конечно, было затеей Фолдора.

И хотя этот добрый простой человек вовсе не питал иллюзий относительно благочестия остальных домочадцев, все же обитатели фермы считали своим долгом угодить хорошему хозяину.

Но, к несчастью, этой зимой замужняя дочь Фолдора Анхельда с мужем Эйлбригом решили сделать обязательный ежегодный визит, чтобы, не дай бог, не поссориться с отцом. Анхельде совсем не улыбалось подвергать себя опасности лишения наследства за непочитание родителей. Однако её приезд был всегда тяжёлым испытанием для Фолдора, который взирал на мужа дочери, безвкусно разодетого и высокомерного мелкого служащего в торговом заведении столицы королевства – Сендаре, с плохо скрываемым презрением.

Однако их прибытие совпало с началом празднеств на ферме Фолдора, и, хотя особой любви эти двое ни у кого не вызывали, появление их было встречено с некоторым энтузиазмом.

У Гариона оказалось столько работы на кухне, что он совсем не встречался с приятелями и не смог разделить с ними обычное предпраздничное возбуждение. Да и сам приближающийся праздник потерял почему-то былое очарование. Мальчик тосковал по доброму старому времени и, горестно вздыхая, бесцельно слонялся по кухне, словно тень.

Даже традиционные украшения, развешанные в обеденном зале, где всегда проходило празднование Эрастайда, казались в этом году решительно раздражающими глаз. Еловые лапы, подвешенные к потолку, были не такими зелёными, как всегда, натёртые воском яблоки, подвязанные к лапам, – меньше и бледнее, чем обычно.

Гарион всё чаще вздыхал, находя тайное горькое удовлетворение в такой неразделённой печали.

Однако на тётю Пол надутое лицо мальчика не производило никакого впечатления: на лице не отражалось даже мимолётного сочувствия. Она только чаще обычного трогала лоб мальчика рукой, проверяя, нет ли у него жара, да пичкала самыми мерзкими на вкус зельями, которые только могла сварить.

Гариону ничего не оставалось, как скрывать от всех свою грусть и вздыхать не так громко.

Знакомый сухой голос в душе объявлял, что он ведёт себя просто по-дурацки, но Гарион упорно изгонял малейший признак веселья из собственной жизни.

Праздничным утром у ворот фермы появился мерг с пятью таллами и спросил Фолдора. Гарион, давно понявший, что на мальчишек никто не обращает внимания и можно узнать много интересных вещей, если маячить невдалеке и не лезть на рожон, нашёл себе какое-то занятие поблизости от пришельцев.

Мерг, лицо которого покрывали шрамы, совсем как у того, что приезжал в Верхний Гральт, важно восседал на сиденье фургона, кольчуга грозно позвякивала при каждом движении. Поверх был надет чёрный плащ с капюшоном, из-под которого торчал меч. Глаза находились в постоянном движении, жадно вбирая всё происходящее вокруг. Таллы, в грязных войлочных сапогах и тяжёлых плащах, с безразличным видом облокотились о фургон, не обращая внимания на свирепый ветер, взметавший снег на полях.

Фолдор, одетый в лучший дублет в честь Эрастайда, подошёл к воротам в сопровождении Анхельды и Эйлбрига – Доброе утро, друг, – приветствовал он мерга. – С праздником!

– Ты, как я вижу, фермер Фолдор? – проворчал тот с сильным акцентом.

– Совершенно верно, – ответил Фолдор.

– Мне известно, что у тебя много хорошо закопчённых окороков.

– Свиньи в этом году неплохие, – скромно ответил Фолдор.

– Я куплю всё! – объявил мерг, звеня монетами в кошельке.