– Я этого сделать не смогу. Если станет известно, что эта девочка – твоя внучка, мне конец.

– Никто никогда ничего не узнает. Мы будем хранить все в глубочайшей тайне.

– Ничто не бывает тайным вечно. Пронюхают о том, что ты замешана в этом деле, и как тогда прикажешь мне быть? Все шишки на меня повалятся.

– Кит, я совсем не узнаю тебя. Ты стал другим человеком.

– А я не узнаю тебя. Неужели ты не можешь понять: ты ничего не добьешься, кроме скандала, если узнают, что твоя внучка – полукровка?

– Я не ожидала, что ты будешь так разговаривать со мной.

– А я не ожидал, что ты начнешь подобные разговоры. Ты никогда не была в числе борцов за гиблое дело.

– Помнишь, ты говорил: «Дайте мне дело, в которое я поверю, и я буду сражаться за него».

– А в это дело я не верю. Вот и все.

– А ты веришь хоть во что-нибудь?

– Только в то, что надо быть всегда и везде первым.

– Но это ужасно!

– Возможно. Я пожертвовал слишком многим ради своего положения и теперь не могу рисковать.

– Мной, во всяком случае, ты пожертвовал.

– Точно так, как и собой. Теперь я там, куда поклялся добраться. Там и останусь.

Она села, чувствуя, как у нее дрожат ноги.

– Все это очень странно.

– Не вижу в этом ничего странного. Это вполне логично.

Он наклонился и, положив руки на спинку стула, с усмешкой посмотрел на нее.

– Ну, скажи, – произнес он полушутливо, – скажи, что, собственно, во мне странного, если не считать…

Она отвернулась, не найдя слов для ответа. Раньше между ними никогда не возникало споров. Она удовлетворялась своей ролью женщины, которая была лишь частичкой мира мужчины. За месяцы, прожитые в одиночестве, она уяснила себе, что все ее взгляды на вещи, выходившие за рамки чисто женских интересов, были его взглядами. И даже в любви он вел ее за собой, а она только подчинялась. И вот теперь, когда в первый раз их интересы столкнулись, ей не хватало слов для поединка с ним.

Она всегда восхищалась его умением вести спор, превозносила его победы, когда он, оставшись с ней наедине, снова доказывал свою правоту. Она завидовала той легкости, с какой он сразу же находил аргументы, нужную фразу, верное слово. В редких случаях, когда и она вдруг втягивалась в спор, ее всегда раздражало, что блестящие мысли приходили к ней с опозданием. Пока она была одна, она обдумала все, что скажет ему, но так ничего и не сказала. А Кит сказал все. Теперь она молча слушала его, поражаясь, до чего часто он выходил победителем в спорах, где побежденному оставалось лишь умолкнуть, хотя он и не принимал доводов Кита – точно так же, как на этот раз и она.

В этой беспомощности она утешалась лишь мыслью о своем упрямом сыне, который либо молчал, когда ему начинали читать мораль, либо спорил настолько неуклюже, что можно было только удивляться ограниченности его умственных способностей. Она знала, что не сумеет разложить по полочкам свои доводы, но, несмотря на это, ее воля оставалась непоколебимой.

Кит нежно потерся носом о ее нос.

– Ты мне так и не ответила, что же во мне странного.

– Я думала не о тебе, а о Кристофере. Как странно, что мальчик, так мало проживший на свете, сумел составить о нас такое точное представление.

Он резко выпрямился.

– Говоря откровенно, меня вовсе не интересует, что думал обо мне этот маленький завистливый щенок. И вообще, мне кажется, ты слишком поздно ударилась в материнскую сентиментальность – ведь сын твой уже пять лет как мертв.

– Да, поздно. Поздно думать о сыне, но совсем не поздно думать о его дочери.

– Раз уж ты так поглощена заботой об этой девочке, почему бы тебе не удочерить ее? Ты сможешь что-нибудь сделать для нее только в случае, если вырвешь ее из стада аборигенов, с которыми она сейчас живет.

– Она не только живет с ними – она одна из них. И это вовсе не стадо аборигенов, это, пожалуй, самая приятная семья, которую я когда-либо видела. У них больше развито представление о порядочности, чем у всех, с кем мне приходилось иметь дело.

– По-моему, бессмысленно спорить об этом. Послушай, Тэмпи, если у тебя не хватит денег, чтобы послать ребенка в какой-нибудь пансион, я и это возьму на себя, только бы мне не видеть ее – ты же знаешь, я терпеть не могу детей. Ну, что ты на это скажешь? Это тебя устраивает? Я готов обеспечить твое материальное положение.

– Есть вещи, которые нельзя купить.

– Господи, опять ты начинаешь нести чепуху. Меня просто стошнит, если придется выслушать еще одну такую пошлость. На тебя это вовсе не похоже. К тому же говорю тебе точно и определенно: на свете не существует такого, чего нельзя было бы купить.

– Ты глубоко заблуждаешься.

– Возможно. Но я заблуждаюсь меньше, чем ты.

Он откинул назад полы пиджака, засунул руки в карманы брюк, позвякивая ключами. В этой, так хорошо знакомой ей позе он любил начинать спор.

Он с интересом разглядывал ее.

– Не знаю, что и подумать. Или ты разыгрываешь трагедию, чтобы выторговать условия повыгоднее, или, если это не так, ты просто сошла с ума, дорогая, ты совершенно сошла с ума. Я и подумать не мог, что ты способна отказаться от всего ради каких-то идей, свойственных бабушкам. Я готов разделить с тобой и это, как и многое другое, что, вообще-то говоря, меня не слишком привлекает, особенно если взвесить все за и против. Только не вмешивай меня в авантюру с аборигенами. Можешь делать все, что тебе вздумается, можешь носиться со своей новой безумной идеей, но меня в эти дела не втягивай. Я знаю, чего хочу, и готов за это платить. Любая женщина на твоем месте и любой мужчина на моем посчитали бы меня благоразумным, великодушным и щедрым.

– Неужели, по-твоему, это великодушно – прожить со мной пятнадцать лет, все время обещая жениться, потом бросить ради женщины, которая помогла тебе получить все, к чему ты рвался, – высокий пост и столько денег, чтобы ты мог до конца дней своих и меня содержать на стороне?!

Он остановился против нее и, склонив набок голову, впился в нее глазами. Она знала, что, когда он улыбается вот такой, искаженной от гнева, саркастической, безжалостной улыбкой, он готовится нанести смертельный удар.