“Румыния, сигуранца... Избиение с возвращением. Ну, просто Остап Бендер!” - разум мой всеми силами сопротивлялся, пытаясь обратить все это в шутку. Я не знал, чему больше удивляться: фантастичности ли его авантюры или внезапной, необъяснимой слепоте пограничников трех держав?

 Что с человеком случилось? Куда он рвался? В Бабий Яр, где был расстрелян однажды? Ведь был же кисет с пеплом, были истерики возле Стены плача! Я видел, как он целовал эту землю, проклинал прошлое. А какие строил грандиозные планы, мечтая увидеть израильских боксеров на олимпийском пьедестале почета с флагами и государственным гимном! Пейсы почему-то умиляли Максима больше всего.

 До поздней ночи сидел он у нас на кухне, пил чай с рафинадом пожилой, несчастный еврей, весь в ссадинах, синяках, с кровавыми от веревок рубцами по всему телу. И родилась во мне жалость. Не осуждение, нет. Именно жалость. И даже предчувствие, что он плохо кончит, ибо “комарик” влетел в него на редкость подлый.

 Поняв, что вломиться в Киев ему не светит, Максим решил попасть туда любым путем.

Через неделю он созвал пресс-конференцию, и на следующее утро газеты вышли приблизительно с такими заголовками:

“Русский медведь набрался вшей у Стены плача!”.

“Израильские пограничники зверски избили нового репатрианта!”.

“Археолог Петух религиозный фанатик и вымогатель!”.

“Израильский спорт безнадежное захолустье!”.

 В ту пору за прессой я не следил, не знал языка в достаточной степени. Мне сообщил про это Нафтали, который по-прежнему нас опекал: следил за нашим бытом, успехами в школе. Нафтали Бен-Галь, крепенький старичок, суровый и справедливый.

 «Феликс, немедленно приезжайте, - позвонил он мне. - Берите Артура, Максима, и все трое ко мне!»

 Старик был зол, растерян, оскорблен в своих лучших чувствах. Вместо обычного кофе и угощений

вынес нам на подносе гору газет и вывалил их на стол.

- Где вы видели вшей у Стены плача? Каких вшей вы могли там набраться, если ермолки на входе бумажные? И потом взгляните, Максим, на себя, вы же лысый! Далее, вы называете Петуха “вымогателем”... А на какие шиши вы купили билет на Киев, на Бухарест? Когда успели скопить огромную сумму? Не с тех ли денег, что так щедро платил вам Петух? Возомнили себя Самсоном, не поверили в чудо? Милый вы мой, да разве не чудо, что мы сидим в Иерусалиме? Сам факт, что вы в Израиле?

 Максим листал газеты, любуясь своими фотографиями. Лицо его было непроницаемым. На вопросы Нафтали не отвечал, будто это его не касалось. Нафтали продолжал его распекать:

- Не вы первый, и не вы последний, к сожалению, кто приезжает в Израиль пламенным сионистом и превращается в ненавистника! Что за бес в вас вселился? Вы ведь прекрасно знаете, что пресса на Западе беспощадна. Им бы только товар с душком, со скандалом. Прекрасно знаете, что завтра же все советские газеты эту ложь перепечатают. С подробнейшими комментариями! Вы этого добивались? Этого хотели? Отвечайте, Максим...

 И тут загудел вдруг “комарик” Артура, впервые дал о себе знать:

- Я вас не понимаю, Нафтали! По какому праву вы задаете эти вопросы? Слава Б-гу, мы, наконец, в свободном мире, в демократическом государстве! Что вы Максиму рот затыкаете? Разве не волен человек выражать, что он думает? Пусть говорит, что нравится!

 Странно мне было услышать такое от Артура Флорентина. Человека, сотворившего себя из нуля в мире, где правит ненависть, голая сила...

 Родился и вырос Артур в большом московском дворе на Таганке. С детства был слаб и хил. Весь двор колотил и шпынял его, обзывал “жиденком”. Затравленный и озлобленный, он в двенадцать лет пришел в секцию штанги и через пару лет ликвидировал все последствия врожденной анемии. Но колотить его продолжали. Не сверстники, не мелкая шпана, а парни постарше - дворовые атаманы.

 Тогда он пришел на бокс. В семнадцать лет был уже бронзовым призером страны. Самый юный в Союзе мастер спорта по боксу герой и гордость Таганки.

 Уже в Израиле, когда мы учились на семинаре, Артур в одну из суббот поехал на море, на золотые пески под Хадерой, в Неурим.

 «Стоит там морская база за высоким забором, - рассказывал Артур. - Вижу, выгребают в море мальчишки на длинной такой посудине юнги. А с ними дядька – усатый морской волк. Сидит на носу, курит трубку, командует. Выплыли в открытое море, попрыгали в воду пацаны, стали купаться. А мне вдруг больно стало, обидно! Всю жизнь я мечтал о море. До сих пор снятся мне яхты, парусники, морские просторы. Ведь я же “рыба” - Рыба мое созвездие... А бокс ненавижу, всю жизнь ненавидел!

 Если бы не двор на Таганке, ни за что бы не стал боксером... Я вдруг увидел еврейских юнг, еврейскую морскую базу. До боли в сердце захотелось в детство, в золотую мечту! Решил я поближе увидеть счастливых этих  мальчишек! И стал пробираться к базе. По мелкой воде, по острым, режущим камням на животе, как змей. Плыву и плачу: почему я родился не здесь?»

 Да, странно мне было слышать о демократии из уст Артура. Для кого он требовал право на ложь, на измену святым нашим ценностям? Нет, не своим он голосом говорил. Подозрительно это было. И объяснялось только одним: и его взялся “комарик” точить!

 “Ну и Петух, ну и дела! - испугался я.- Теперь ведь за мной очередь, я остался... Что за беда на меня свалится?”

 Вскоре пропал из Иерусалима Максим Зильбер. Исчез, сгинул, будто бес унес человека. Писали о нем в газетах, будто сидит в Вене, перед советским посольством. Каждый день меняет плакаты у себя на груди:

“Жертва сионизма!”

“Заблудший, обманутый сын своей советской родины!”

“Искуплю ошибку любой ценой: лучше в тюрьме на родине, чем у врагов на воле!”

 И еще писали, уже напоследок, будто ввели, наконец, Максима в посольство, напустили советских газетчиков, представителей радио, телевидения. Что он им говорил, неизвестно. Но после, в Москве и в Киеве, чуть ли не целый месяц крутили ролики, печатали статьи мерзейшие...

 Спустя несколько лет случилось мне разговаривать с одним земляком Максима. Спрашивал я его:

- Боксера Зильбера, небось, знали, слышали? Как сложилась его судьба в Киеве? Вернули квартиру, деньги отвалили большие? Такие услуги все-таки оказал...

- Да ты что! Убили, как падлу, в лагере! Туда ему, предателю, и дорога... Влепили десятку, а в лагере и прикончили. Он же в тюрьму просился!

 Я был понятым, когда полиция вскрывала его квартиру. Казенная кровать с матрацем, стол, стулья, газовая плита, пара запыленных чугунных гантелей вот и все, что осталось после Максима.

 Гантели эти хранятся у меня по сей день. Я выпросил их у полиции на память о друге.

 Стояла запертой в нашем подъезде еще одна квартира - Артура Флорентина.

Артур находился во Франции, в Марселе. Бывший чемпион Москвы решил вдруг сделать карьеру на профессиональном ринге.

“Доллары, доллары, доллары, - писал он мне в письмах. - Хочу заработать тысячи, миллион! Куплю “кадиллак”, виллу, роскошно оденусь. И вместе с красоткой-блондинкой приеду в Москву. Приду во двор, где вырос, и стану кидать им в харю подарки дешевые из “кадиллака”: нате вам, шавки, нате, паскуды! Вон чего я добился!”.

“Деньги Артур заработает, если пойдет у него, повезет, - рассуждал я, читая эти дикие письма. -

Оденется, купит себе машину, виллу. Но как он въедет в Москву, да еще с красоткой? Это уж он явно хватил. Разумный был, вроде бы, человек”.

 И еще, как бывший ученик Джека Сидки, чемпиона мира среди профессионалов, я рассуждал:

“Нет, у Артура ничего не выйдет! Его организм, привыкший к бою на три любительских раунда, ни за что не перестроится на пятнадцать профессиональных. Да и ставки неизмеримо разные: вместо стипендии в сто рублей и жалких талонов на бесплатное питание миллионы долларов и мировая слава в истории бокса”.

 Через год он вернулся, тяжело опираясь о тросточку. С протезом вместо ноги. С преступным, нехорошим блеском в мутных, оплывших глазах.