Булыжник блестел так, что глазам было больно. И сказочным кораблем плыл над головой голубой, белый и золотой Андреевский собор.

Но Михаил больше глядел на девушку, которая кистью и гнутой проволокой очень старательно очищала от глины какой-то предмет.

И вдруг она подняла на Михаила холодноватые синие глаза.

— Видите, Миша, есть такие находки, о которых и сейчас никто не знает, что это такое. Дорого я дала бы, чтобы узнать, что же все-таки это. Но мне никто не ответит.

Левочка в бумажном шлеме (он стоял над траншеей в позе Бонапарта) ядовито спросил:

— Марьяша, обещание помнишь?

И все загудели:

— Обещание… Обещание…

— А что, — серьезно сказала она, — и правда поцеловала бы того, кто объяснил бы.

— Не надейся, родненькая, — притворно вздохнул Левочка, — если будешь ждать объяснения, так и умрешь нецелованной.

— Покажите мне, — сказал Михаил и протянул руку.

Пальцы его, когда он взял вещицу, соприкоснулись с пальцами Марьяны, и он вздрогнул, ощутив, как что-то остро и мягко вошло в сердце.

Это была небольшая вещица из рога: круг, пересеченный перпендикулярно к плоскости квадратом. И в том и в другом были пробиты маленькие отверстия. Более того, во всю длину было просверлено местпросверлено местоскостей.

Михаил сидел на корточках и морщил лоб. Все смотрели на него, большинство с ухмылкой.

— Брось, Миша, — сказал Левочка, — твоя голова понадобится еще для разрешения проблемы: как найти то место, где умирают слоны?

Вокруг улыбались. Белозубо, широко. И царила тишина.

— Знаю, — очень просто ответил Михаил.

Кто-то ойкнул.

— Что? — вся подавшись вперед, спросила Марьяна.

— Жизнь плохо знаете, археологи, — злорадно сказал Михаил, — если бы хорошо знали, то не пришлось бы вам размышлять, от какой бочки этот шпунт.

— Не издевайтесь, — сказала она. — Для нас очень важно. Что это?

— Я и говорю: шпунт. Точнее, ребячья игрушка. Детишки и сейчас ею забавляются в некоторых глухих селах Полесья. Берутся три бутылки из тыквы. В одной дырка круглая, в другой — квадратная, в третьей — крестоподобная. И надо сделать для всех одну затычку, чтобы через нее можно было напиться из бутылки. И тогда изготавливается такая вот фигура.

— Ну хорошо, — сказал Левочка, — ну квадрат, ну круг. А где ж здесь крест? Что-то я не понимаю.

— Голова еще понадобится, когда академиком будешь. Брось, Лева, — сказал Михаил.

И повернул предмет так, чтобы были видны только стороны плоскостей.

— Вот тебе и крест. И дырка, через которую напиться можно.

— Ч-черт, как это я не догадался? — почесал затылок Лева.

— А дети полесские догадаются. Да и в древнем Киеве, пожалуй, догадывались. Прогресс.

— Последний удар, — заметил кто-то и довольно захохотал.

Левочка склонил голову к плечу.

— Ну ребята, ну ребята, ну Миша! Это запрещенный прием. Лежачего не бьют.

Общий смех заглушил его слова.

А она смотрела на Михаила удивленными и серьезными глазами.

— Если бы вы только знали, Миша, какое важное дело вы сделали!

— Глупости, — сказал он, — просто эти полесские села до сих пор не дали ни одного археолога.

— Как ваша фамилия?

— Дарский.

— А что, — тихо сказала она, — "игрушка Дарского". Неплохо звучит. — И добавила: — Найдены две шиферные пряслицы, серьги "лимонки" и одна "игрушка Дарского". Нет, Миша, вы все же молодчина. Это нас бог свел.

Левочка лихо стоял на краю траншеи, опираясь на лопату. Рот до ушей, глаза хитрые.

— Ты зубы не заговаривай, — прищурил он глаз, — ты обещание выполняй.

— Это точно, — сказал парень в очках.

— Обещание! Обещание! — загудели все.

И только зубы сверкали вокруг, особенно белые на обожженных солнцем лицах.

Михаил перевел глаза на девушку. Она немножко побледнела.

Оба глядели друг на друга.

— Я думаю, — сказал Михаил, — Марьяну Юрьевну не нужно принуждать. И ловить ее на слове не стоит. Она поцелует сама — кого захочет и когда захочет. И это будет чудесный человек, лучший во всем мире. Она никудышного не выберет.

— Браво! — крикнул толстяк.

В трусиках и красной с черным ковбойке, совершенно обгоревший на солнце, он был похож на жителя джунглей.

— Браво! — повторил он. — В наш век упадка рыцарства очень отрадно слышать такое. Хвалю, молодой человек!

В конце концов никуда Михаил не поехал. Он отстал от группы туристов и весь отпуск провел с этими людьми. Они пришлись ему по душе, а он им.

…Михаил повернулся на бок и сжал ладонями виски.

"Ах, боже мой, боже мой", — простонал он.

Дождь все шелестел и шелестел по стенкам шалаша. Легкое дыхание ветра доносило аромат омытой листвы, горькую пряность полыни, острый запах мяты.

Дождь… Вот так же шумел дождь тогда, когда они вдвоем бродили парками по берегам Днепра.

Широкие марши царского дворца, бело-голубые стены, мокрые деревья, причудливая струя фонтана, огни фонарей в ночной листве… Дождь набирал силу. Они еле успели добежать до пустой раковины для оркестра и спрятаться там.

Слабый свет падал на пол, блестели мокрые ряды пустых скамеек. И ветерок, такой, как теперь, пробирался сквозь мокрые клены.

— Холодно, — вздрогнула она.

Он набросил ей на плечи пиджак. Пиджак сползал, и ему пришлось придерживать его рукой. Чувствовал под ладонью ее худые сильные плечи. И неожиданно для себя прижал ее к груди.

Однажды Михаил видел дикую козу, попавшуюся в капкан. И глаза у той косули были такие, как теперь у этой девушки.

Они просили, молили его — не трогать, отпустить ее. И он не выдержал, отпустил.

Потом они начали дурачиться, разыгрывать перед пустыми скамейками, перед мокрым парком, в котором не было ни одного человека, сцену из какой-то пышной трагедии.

— Возьмите меч, — замогильным голосом стонал Михаил, — и мне пронзите грудь. Клянусь я бородою поседелой и всем вином, бродящим в подземельях, — вы милая и ясная…

— При этом, — смеясь, возражала она, — я вам не верю. У рыцарей полесских есть во взоре соблазн ужасный, низкое коварство и слов очарованье. Они хитрят, они же и чаруют. Они крадут доверчивых девчонок и в Турцию султанам продают.

— Ну это поклеп, — не выдержал Михаил, — мы такие люди, что у нас собаки из-под носа хлеб тащат. Нас самих в Турцию продать можно.

И они захохотали. Дождь утих. Только деревья все еще стряхивали на песок крупные, тяжелые капли.

Они вышли в парк. И здесь, у ограды стадиона, она случайно коснулась плечом его плеча.

Капкан захлопнулся вновь. Он обнял ее и поцеловал в детские припухшие губы.

— Вспомнил все же о моем обещании, — прошептала она, — злопамятный ты.

Потекли дни. Работа, где его уже считали своим, Левочкины подначки, добрый и немножко завидующий взгляд толстяка, днепровский пляж, звон тугого мяча в воздухе. И она, то запыхавшаяся и розовая, с занесенной для удара по мячу рукой, то тихая и ласковая, с отражением ночных фонарей в лазах…

Однажды они провели ночь на воде. Просто так, сели и поехали ночным пароходом.

С берегов доносился резкий крик коростеля, запах водорослей и нагретой за день кукурузы. Когда пароход приближался к берегу, ясно слышались всплески волн, тоскливые и сонные голоса ночных птиц. Где-то далеко впереди горела низкая синяя звезда. Стоя на носу парохода, они плыли прямо на нее.

— Не знаю, — сказал Михаил, — что в твоем сердце. Но мое переполнено. Мне больше ничего не надо. Есть земля, натруженные руки, звезда и ты.

Они уже знали, что были первыми друг у друга.

— Ты долго будешь любить меня? — она прильнула к его плечу.

— Не знаю, — просто ответил он.

— Почему?

Он помолчал, потом сказал то ли в шутку, то ли серьезно:

— Час смерти неведом никому из нас. Потому и я не знаю, сколько лет любви выпало на мой век.

Они плыли и плыли… И бесконечен был шлях до синей звезды.

А потом был рассвет. Солнце выплывало из-за песков и лозы левобережья. И волны были зеленовато-голубые. И на один миг гребешки их вспыхнули кровавым, тревожным, а затем апельсиновым огнем, словно там вот-вот должен был вынырнуть кто-то красивый, пронзительно-нежный, тот, кто приносит на землю вечную теплоту и радость.