Действительно, появилась новая группа с уже знакомым Марианне сержантом Бургонем. Но на этот раз их сопровождал старый еврей в полуобгорелом сюртуке. С ужимками и вздохами он объяснил, что, если бы не Богом посланный сержант с его людьми, он сгорел бы со всем содержимым своей бакалейной лавки.

– Это невозможно! – повторял Наполеон. – Это невозможно!..

Тем не менее его голос терял уверенность. Похоже, что он повторял одно и то же, прежде всего стараясь убедить себя.

– Сир, – осторожно вмешалась Марианна, – эти люди предпочитают уничтожить Москву, но не дать вам ею пользоваться. Возможно, это чувство примитивное, но в какой-то мере оно сливается с любовью! Вы сами, если бы дело шло о Париже...

– Париже? Сжечь Париж, если бы врагу удалось до него добраться? На этот раз, сударыня, вы сошли с ума! Я не из тех, кто погребает себя под развалинами. Примитивное чувство, говорите вы? Возможно, эти люди – скифы, но никто не имеет права жертвовать плодами труда десятков поколений ради гордыни одного. К тому же...

Но Марианна уже не слышала его. Оцепенев от изумления, она смотрела на двух мужчин, беседовавших у входа на галерею. Один из них был придворный церемониймейстер, граф де Сегюр. Другой – невысокий священник в черной сутане, которого она узнала без труда, но не без волнения. Что привело сюда, к человеку, с которым он всегда боролся, кардинала де Шазея? Что он собирался сказать? Зачем искал встречи с Императором, ибо его приход в Кремль в такой час не мог иметь другой цели...

У нее не было времени подумать над ответом. Сегюр и его собеседник уже присоединились к группе, в центре которой Наполеон отдавал новые распоряжения, уточняя, чтобы патрули послали во все еще не тронутые пожаром кварталы и произвели обыски в домах, где могли скрываться люди, похожие на тех, что неподвижно стояли перед ним.

– Что делать с этими? – спросил Дюронель.

Приговор прозвучал безжалостно.

– Нам нечего делать с пленными! Повесьте их или расстреляйте, как хотите! В любом случае это преступники.

– Сир, они всего лишь инструменты...

– Шпион тоже инструмент, и тем не менее ему нечего ждать ни милости, ни снисхождения. Я не запрещаю вам поймать Ростопчина и... повесить его вместе с ними!.. Идите!

Толпа попятилась, открывая проход главному церемониймейстеру и его спутнику. Первый подошел к Императору.

– Сир, – сказал он, – вот аббат Готье, французский священник. Он очень хочет побеседовать с Вашим Величеством относительно проблем, которые в настоящий момент назрели в Москве. Он утверждает, что его сведения из надежного источника.

Совершенно не понимая почему, Марианна ощутила, как ее сердце пропустило один удар, и ей показалось, что на ее шее сомкнулась железная рука. Пока Сегюр говорил, ее взгляд встретился со взглядом крестного, полным такой повелительной суровости, что у нее пробежал по спине холодок. Никогда она не замечала в нем такой ледяной холодности, такой властности, запрещавшей ей вмешиваться в то, что должно было последовать. Но на это ушло всего несколько мгновений. Священник уже поклонился с притворной неуклюжестью человека, не привыкшего приближаться к великим мира сего.

– Вы – француз, господин аббат? Эмигрант, без сомнения?..

– Вовсе нет, сир! Простой священник, но мое знание латыни побудило графа Ростопчина несколько лет назад нанять меня, чтобы обучать его детей этому благородному языку... а также французскому.

– Языку, не менее благородному, господин аббат. Следовательно, вы служили у этого человека, которого мне пытаются представить поджигателем... во что я отказываюсь поверить!

– Тем не менее придется, сир! Я могу засвидетельствовать... Вашему Величеству, что приказ губернатора был именно таким, как вам сообщили: город должен сгореть дотла... включая и этот дворец!

– Это безумие! Чистое безумие...

– Нет, сир... Таковы русские. У Вашего Величества есть одно-единственное средство спасти этот величественный древний город.

– Какое?

– Уйти! Немедленно эвакуироваться. Еще есть время. Уйти во Францию, отказаться от мысли закрепиться здесь, и пожары прекратятся.

– Откуда у вас такая уверенность?

– Мне удалось услышать приказы графа. Он оставил несколько доверенных людей, которые знают, где спрятаны помпы. В течение часа все может быть закончено... если Ваше Величество объявит о своем немедленном отъезде.

Трепеща от волнения, нервно сжимая руки, Марианна следила за этим диалогом, пытаясь понять, почему ее крестный, похоже, хочет спасти императорскую армию под предлогом спасения Москвы. В то же время в памяти всплыла фраза, сказанная в Одессе Ришелье относительно кардинала: «Он направился в Москву, где его ждет великое дело, если презренный корсиканец дойдет туда!..»

Корсиканец был здесь. И перед ним человек, о чьем тайном могуществе он не ведал, человек, ответственный за «великое дело», поклявшийся довести его до гибели... И теперь тихий и спокойный голос кардинала вызывал у Марианны больший страх, чем пронзительно-резкий голос Императора, в котором появился угрожающий оттенок.

– Объявить о моем немедленном отъезде? Но кому же?

– Самой ночи, сир! Несколько приказов, брошенных с высоты стен этого дворца, достаточно, чтобы их услышали.

Внезапно наступила такая тягостная тишина, что Марианне показалось, что все услышат биение ее сердца.

– Однако, господин аббат, вы мне кажетесь удивительно информированным для скромного священника! Мы победили, и вы должны гордиться этим. Тем не менее вы предлагаете нам постыдное бегство.

– Нет никакого стыда бежать перед стихией, даже для победителя, сир! Я француз, конечно, но я также слуга Божий, и я думаю о тех всех наших людях, которые погибнут, если вы будете упорствовать, противясь Богу.

– Не хотите ли вы сказать теперь, что Бог по национальности русский?

– Бог един для всех народов. Вы победили их армии, но остается народ, который отвергает вас всем, чем может, вплоть до гибели вместе с вами. Поверьте мне, уезжайте немедленно!..

Последнее слово хлестнуло, словно удар бича, так повелительно, что Марианна невольно вздрогнула. Видно, Готье де Шазей совсем вышел из себя, если посмел таким тоном обращаться к Императору французов, и она не могла понять цель этого безумного демарша. Неужели он в самом деле думал, что Наполеон так просто оставит Москву только по его настоянию? Достаточно посмотреть на его побледневшее лицо, трепещущие ноздри и сжатые челюсти, чтобы убедиться, что он на грани взрыва.

И действительно, передернув плечами, Наполеон внезапно закричал:

– Я уважаю ваше облачение, сударь, но вы сумасшедший! Скройтесь с моих глаз, пока мое терпение не истощилось окончательно.

– Нет. Я не уйду. Не раньше, по меньшей мере, пока вы не услышите то, что хоть один раз в жизни должны услышать, прежде чем ваша гордыня низринет в бездну вас и всех, кто следует за вами. Некогда вы подобрали Францию, истекающую кровью, оскверненную злоупотреблениями Революции, изъеденную проказой торгашей и спекулянтов Директории, вы поставили ее на ноги, вымыли, вычистили, и вы возвеличивались вместе с нею. Да, я, который никогда не был вашим сторонником, я утверждаю, что вы стали великим.

– А теперь уже нет? – высокомерно спросил Император.

– Вы перестали им быть в тот день, когда, перестав служить ей, вы заставили ее служить вам. Ценой преступления вы сделали себя императором, и затем, чтобы укрепить свое могущество, вы отнимали у нее лучших сыновей, посылая их гибнуть на полях сражений Европы.

– Это к Европе, сударь, следует вам обратиться. Именно она не могла вынести, что Франция снова стала Францией, более великой и могущественной, чем она была когда-либо.

– Она бы вынесла, если бы Франция осталась только Францией, но вы раздули ее, расплодив кучу королевств и аннексированных территорий, в которых у нее нет никакой необходимости, но ведь надо – не так ли – создавать троны для ваших братьев, раздавать состояния своим?.. И чтобы основать эти бумажные королевства, вы разогнали, уничтожили самые древние расы Европы.