— Какие-то подозрительные личности крутятся в виноградниках, — Шарп ткнул пальцем на юг, где тракт петлял, скрываясь в холмах Сьерра-де Гредос, — Во-он тот виноградник, где хутор, видишь?

Прайс повернул голову, сощурил глаза и недоверчиво переспросил:

— Дальний виноградник, сэр?

— Самый дальний, — подтвердил его подозрения Шарп, — Бери роту и поймай ублюдков. Их там десяток или около того.

Прайс промямлил:

— Но они же заметят, что мы идём, сэр. Заметят и…

— Сбегут? — осведомился Шарп, — Да что ты, Гарри? От тебя с твоими длиннющими мослами и мне было бы труднёхонько сбежать, а уж им-то? Поймаешь, как миленьких.

Шарп прошёлся по мосту мимо потных, запылённых, измотанных солдат. Два дня они шагали сюда по тылам армии Веллингтона и всё, чего сейчас хотели, — это пожрать, надраться вусмерть и завалиться спать.

— Стройте роту, сержант Хакфилд! — распорядился капитан, — Шевелитесь! Нельзя дать мошенникам улизнуть!

Лейтенант Прайс взобрался на перила и старательно рассматривал указанный Шарпом виноградник в трёх километрах от моста, дрожащий в раскалённом солнцем воздухе.

— Я никого не вижу, сэр! Если они там и были, то, должно быть, дали дёру!

— Вперёд! — гаркнул Шарп, — Они там, и вы их поймаете! Живей! Беглым шагом!

Проводив тяжело топающую роту взглядом, он повернулся к Харперу:

— Вы не могли бы управляться с бутылками быстрее, сержант?

Харпер и его команда выволакивали спиртное из цейхгауза и складывали у часовни, — каменной каморки площадью в несколько квадратных метров с гипсовой Мадонной внутри, и, лишь, когда набиралось определённое количество бутылок, приступали к главному этапу своего скорбного священнодействия.

— У слепого паралитика вышло бы скорее, чем у вас, — недовольно проворчал Шарп.

— Может, и вышло бы, — не стал спорить ирландец, — Только вы же не обрадуетесь, если уцелеет бутылка-другая? Поэтому приходится работать тщательно, удостоверяясь, что каждая посудина разбита вдребезги.

Харпер грохнул очередную бутылку о перила:

— И мост, по колено засыпанный битым стеклом, тоже счастливым вас не сделает, правда ведь?

— Ладно, ладно… — буркнул Шарп и вернулся в форт.

Майор Таббз встревожено наблюдал с парапета за удаляющейся ротой:

— Каких-таких личностей вы углядели, Шарп?

— Да никаких, — пожал плечами капитан, — Раз у них хватает сил возмущаться, значит, хватит и на небольшой марш-бросок. Мы же не хотим, чтобы ребята расслабились, да?

— Не хотим, — согласился Таббз, — Ни в коем случае не хотим.

Взгляд майора рассеянно скользнул по деревушке Сан-Мигель-де-Тормес, раскинувшейся вдоль северного берега. Полтора десятка мазанок, крохотная церковь, пресс для оливок и, само собой, таверна. Вдали, на саламанкском тракте, из-за небольшой рощицы выплывало белое облако. Таббз встрепенулся:

— Это, что, дым, Шарп?

— Пыль, сэр.

— Пыль?

— Поднятая башмаками или копытами, сэр.

— Святый Боже! — майор торопливо выудил из заднего кармана мундира подзорную трубу.

— Это не французы, сэр, — успокоил его Шарп, — Не по этой дороге.

— Французы-не французы, однако на мирных поселян они тоже не походят… — озабоченно произнёс Таббз, разглядывая группу всадников, выезжающих из-за пробковых деревьев.

Конники носили широкополые шляпы и вооружены были до зубов. У всех висели через плечо или были приторочены к сёдлам мушкеты, с поясов свисали к стременам сабли. Полной военной формы не было ни на ком из всадников, хотя элементы французского обмундирования и снаряжения попадались. Майор поёжился. Он полагал себя человеком тёртым, видавшим виды, но с таким сборищем душегубов сталкивался впервые.

Кроме мушкетов с саблями у них имелись пистолеты, ножи, а один вёз поперёк седла здоровенный топор. Они подъехали достаточно близко, чтобы Таббз мог разглядеть их суровые, сожжённые солнцем, усатые физиономии.

— Гверильясы? — предположил интендант.

— Похоже на то, майор.

Таббз засопел:

— Знаете, Шарп, может, они и на нашей стороне, только не верю я им ни на грош. Разбойники, самые настоящие разбойники.

— Чистая правда, сэр.

— Висельники, бандиты, головорезы! Не задумываясь, перережут глотку отставшему бедолаге-британцу ради его мушкета и экипировки!

— Слыхал о таком, сэр.

Майор резко опустил трубу и ужаснулся:

— Капитан, а вдруг это их вино?!

— Едва ли, сэр.

Вино французы, вероятнее всего, отняли у кого-то из местных виноградарей, заплатив ему, по доброму обычаю лягушатников, свинцом вместо золота.

— Бог мой, Шарп! — всполошился Таббз, — Если вино их, они же будут вне себя от ярости! Вне себя! Отзывайте солдат обратно!

Майор испуганно стрельнул глазами вслед марширующим бойцам Шарпа, затем вновь уставился на гверильясов:

— Они же потребуют возместить ущерб! Что делать тогда будем?

— Пошлём их к такой-то матери, сэр.

— Пошлём… О, Господи!

Последний возглас был вызван тем, что один из всадников пришпорил коня и, обогнав спутников, помчался к форту. Майор суетливо приник к окуляру и через мгновение изумлённо выдохнул:

— Святый Боже!

— Что там, майор? — спокойно поинтересовался Шарп.

— Не что, Шарп… Кто! Женщина! Вооружённая!

Вино было забыто. Таббз глазел на молодую особу с винтовкой и саблей, скачущую к укреплению. Наездница сбросила шляпу, и ветер с готовностью подхватил тяжёлую волну иссиня-чёрных волос.

— Прехорошенькая!

— Её зовут «Агуха», сэр, — просветил интенданта Шарп, — «Игла», по-испански. И прозвище она заслужила не посиделками с рукодельем, а любимым способом убийства. Стилетом в сердце.

— Вы… Вы знакомы с ней, Шарп?

— Я женат на ней, майор, — ответствовал капитан на ходу, спеша вниз, навстречу Терезе, и поймал себя на мысли, что Таббз таки не ошибся. Элизиум или не Элизиум, но кроха счастья Шарпу, по- видимому, перепадёт.

Майор Пьер Дюко был не более майором, чем Люциус Таббз. Впрочем, Дюко, хоть он и ходил в штатском платье, едва ли можно было бы отнести и к гражданским. Законник? Пожалуй. Влияния Дюко вполне хватило бы вершить правосудие, да только судьбы он предпочитал вершить на уровне армий и государств, а не мелких отдельных людишек. Низкорослый, лысеющий и тщедушный, с толстыми линзами очков на носу, Дюко походил на мелкого чиновника или студента, если бы не сшитая у лучших портных одежда и глаза. Близорукость не скрадывала их холода и зелени стылого северного моря, сразу давая понять, что такие чувства, как жалость и милосердие, майору незнакомы. Жалость Дюко полагал уделом прекрасного пола, а милосердие — Господа Бога. Императору от Дюко требовались иные качества. Въедливость, изощрённость, смётка, и Дюко обладал всеми тремя. Глаза и уши императора, скромный майор Дюко, к мнению которого прислушивались спесивые маршалы Франции. Вынуждены были прислушиваться, ибо мнение майора было волей императора.

Император и послал Дюко в Испанию, потому что маршалы терпели поражение за поражением. Они проигрывали битвы! Они теряли драгоценных Орлов! Непобедимую армию Франции громила смехотворная горстка англичан и испанских оборванцев! Дюко предписывалось проанализировать причины неудач и доложить Его Величеству, какие меры могут помочь выправить положение. В Испании, впрочем, никто не знал ни сути задания Дюко, ни того, насколько далеко простираются его полномочия, из чего следовало, что любая рекомендация майора будет почтительнейше принята дуболомами-армейцами к исполнению. Пусть только попробуют не принять! Не успел Дюко прибыть в Испанию, как растяпа-Мармон потерпел очередное поражение. Опозорился, если уж называть вещи своими именами. Его «армия Португалии» спасала шкуры, оставив Мадрид без защиты. Один Сульт, командующий «армией испанского направления», ещё одерживал победы, но кому нужны победы на задворках, когда вот-вот будет потеряна Кастилия?

Оберегаемый от гверильясов шестью сотнями кавалеристов, Дюко поехал на юг, дабы подсказать маршалу Сульту ловкий ход. Маршал воспользоваться добрым советом не спешил.