– Я попробую что-нибудь разузнать о ней.

Не прошло и часа, как Гортензия получила известие, что мадам де Мирефлер, слава создателю, все еще жива. Но так как в конце лета ее обычно терзает сильнейший насморк, графиня отправилась в Авиньон, чтобы переждать неблагоприятные месяцы в гостях у своей дочери, баронессы д'Эспаррон.

– Она вернется весной, – сказала мадам Шове. – И тогда вы, конечно, сможете встретиться с ней.

– Весной? Мне кажется, до нее так далеко…

– Всего два месяца, ведь январь уже кончается. – Перчаточница чуть помедлила, видимо колеблясь, и робко спросила: – Простите, если я покажусь вам нескромной, в этом случае вы можете не отвечать, но… разве вы не счастливы, что снова обретете семью? Маркиз де Лозарг, если не ошибаюсь, ваш дядя?

– Да. И все же у меня нет никакого желания его видеть. Если я и еду к нему, то не по своей воле, а потому что меня принудили…

– Извините меня… но, быть может, он будет счастлив вас принять. Кажется, вы весьма похожи на вашу матушку. Это обстоятельство не может его не тронуть…

– Кто знает? Как бы то ни было, спасибо за то, что попытались меня утешить.

Вопреки ободрениям доброй женщины Гортензия почувствовала новый прилив грусти, когда на пятый день они наконец разыскали дилижанс к Сен-Флуру, конечной точке путешествия. Она понимала, что там ей придется расстаться со своей спутницей, к которой, не сознавая того, привязалась. А вот незнакомый родственник внушал ей, бог весть почему, немалый страх. И это ей, которая никогда ничего не боялась.

Последние два дня путешествия походили на крестную муку. Погода стояла отвратительная. Смесь дождя и снега обрушивалась на дилижанс, переваливавшийся с боку на бок по трудным горным дорогам; непогода разгулялась сразу, как они выехали из города. Вцепившись в дверцу, обе женщины ожидали, что вот-вот наступит их последний час, особенно когда узкая дорога шла по краю отвесных ущелий, от бездонности которых кружилась голова. У мадам Шове обострились ее ревматические боли, она стонала при каждом толчке, а Гортензия сжимала зубы, чтобы не последовать ее примеру.

Затем распогодилось, но стало гораздо холоднее, и они наконец увидели Сен-Флур. Над городом возвышался собор, и синий клочок неба светился над его башнями-близнецами.

– Экипаж должен вас поджидать на Воинской площади, где останавливается дилижанс, – вздохнула перчаточница. – Там мы и расстанемся. Должна сознаться, я сожалею об этом.

– Я тоже, – неожиданно для себя откликнулась Гортензия. – Вы были так добры. Без вас я бы не выдержала всех тягот этого путешествия…

– А что бы вы сделали тогда?

– Не знаю. Быть может, постаралась бы отыскать свою двоюродную бабку, мадам де Мирефлер. Или возвратилась на улицу Варенн…

– Но вы же знаете, что это невозможно. Мать Бара была бы опечалена, и у нее начались бы неприятности…

Гортензия лишь вздохнула и с тоскливым отчаянием взглянула на суровый пейзаж, расстилавшийся за окном кареты.

– Простите меня! Вы, наверное, думаете, что я теряю голову. Но каждый раз, как я пытаюсь представить себе маркиза де Лозарга, я чувствую… безотчетную боль и тревогу.

– Это потому, что вы молоды, впечатлительны, и к тому же у вас легко разыгрывается воображение! Быть может, вы очень удивитесь, увидев перед собой очаровательного господина преклонных лет…

– Он не так уж стар. Если вспомнить то немногое, что я слышала о нем от матери, ему сейчас должно быть сорок пять… или чуть больше.

– Как бы то ни было, это человек благородного происхождения. Следовательно, он будет вести себя с вами как подобает. Ну же, милое дитя, наберитесь смелости. Вот увидите, все образуется…

– Да услышит вас господь!..

Действительно, у конечной станции дилижанса их поджидал экипаж – развалюха, построенная, вероятно, во времена Людовика XV и, без сомнения, испытавшая на своем веку немало невзгод. В нее была впряжена пара сильных неверских лошадей; кучер же ни в чем не походил на старого Може, в сравнении с ним выглядевшего английским лордом. Этот оказался мужчиной скорее широким, нежели высоким, с квадратными плечами, очень плотный, если только его хламида из серой грубой шерсти не придавала ему излишней массивности. Под измятой круглой шляпой черного цвета виднелось кирпичного оттенка лицо, обрамленное густейшими вороными бакенбардами, закрывающими большую его часть. Заправленные в сапоги гетры из толстого полотна дополняли его наряд.

Этот-то персонаж направился прямиком к Гортензии и неуклюже приветствовал ее:

– Это я, Жером, кучер мсье маркиза. И спрашивать не надо: вижу, вы и есть та девица, о какой говорено. Вот так сразу вас и признал…

– Ты меня уже видел?

– Вовсе нет, а только вы – ну вылитая матушка ваша! Пойду поищу ваши вещички. Ваша-то телега припозднилась, вот и надо бы поторопиться, ежели не желаете объявиться дома завтра утром.

– Замок так далеко?

– Да больше пяти лье. А господин маркиз не жалует, когда его заставляют ждать: ужин – дело святое. Щас вернусь.

Передвинув языком комок табачной жвачки за другую щеку, Жером вразвалку направился к багажу, который выгружали служащие почты. Гортензия с завистью взглянула на приветливый постоялый двор с чистыми, блестевшими на солнце стеклами, за которыми угадывался жаркий уютный огонь в очаге. Именно там мадам Шове собиралась провести ночь… увы, без нее.

Та перехватила взгляд девушки и все поняла.

– Как вы полагаете, нельзя ли убедить этого человека дождаться завтрашнего утра?

– Конечно, нет. Разве не слышали: маркиз нетерпелив… И все же спасибо, что вы об этом подумали…

Повинуясь внезапному порыву, она поцеловала свою спутницу. Затем, видя, что Жером возвращается, бормоча себе под нос что-то непочтительное о весе и числе ее багажа, девушка прибавила:

– Скорее возвращайтесь на постоялый двор, дорогая мадам Шове. Мне бы не хотелось, чтобы вы дожидались моего отъезда! Так грустно оставлять кого-то там, откуда уезжаешь…

– Вы мне напишете, чтобы рассказать, как все устроится?

– Обещаю вам!

Спустя мгновение повозка со скрипом тронулась и покатила по крутому спуску, ведущему к нижней части города. Теперь уже ничто не ограждало дочь Анри Гранье от этих незнакомых мест и чуждого ей существования, которое вскоре ожидало ее…

Со вздохом она откинулась на подушки из потертого бархата, пахнущего сыростью и конюшней, прикрыла глаза, чтобы не видеть слабый желто-серый свет там, где недавно синел островок чистого неба. Она попыталась уснуть, чтобы по крайней мере перестать думать, но это ей не удалось, и она вновь открыла глаза. Натянутые нервы, толчки скрипучей кареты, еще более чувствительные, нежели тряска в дилижансе, печаль, навалившаяся на нее вместе с ужасным чувством одиночества, – все это лишало Гортензию покоя. Да еще ландшафт, такой дикий и неприютный…

Сильно кренясь и рискуя перевернуться, экипаж пересек по берегу долину реки Лескюр и наконец начал длинный и крутой подъем, чтобы где-то в вышине, у границы низких облаков, достичь обрывистого базальтового плато, рассеченного ущельями и лощинами и ощетинившегося в небеса скалистыми острогами самых причудливых форм. Вся эта дикая растительность, по зимнему времени лишенная успокоительной мягкости листвы, топорщилась оголенными черными ветвями, обожженными морозом и облепленными голубоватым лишайником.

Одна в темном пространстве кареты, которую немилосердно трясли по камням перешедшие на рысь кони, Гортензия чуть не плакала. Все это навевало на нее жестокую печаль, особенно когда они попадали в широкие полосы желтого тумана, словно в царство зыбких мечтаний. Она изнемогала от усталости и вдобавок озябла. Ноги в сапожках из черного сафьяна заледенели и ныли.

Толчок, более сильный, чем прежние, исторгнул у нее крик боли. Разве можно назвать эту телегу каретой, мужлана на козлах – кучером, а ту дурно пахнувшую, истлевшую тряпку, которую ей набросили на ноги, – полостью? При воспоминании о каретах, в которых ей приходилось ездить совсем недавно, ее сердце еще горестнее сжалось. Нежность бархатных подушек, шелковистость больших полостей из меха, мягкое покачивание гибких рессор и тихий бег колес на хорошо смазанных осях – где все это сейчас? Оно принадлежит чудесному прошлому, разрушенному в один миг, будто карточный домик, на который дунуло капризное дитя.