– Живите, как вам угодно, и позвольте мне жить, как я считаю нужным, – таков был его ответ.

С той поры она перестала с ним считаться, счастливая, впрочем, действительным положением дел, дававшим ей негаданную свободу, особенно когда маркиз отправлялся в Шод-Эг, Сен-Флур или просто в Комбер и проводил там ночь… В эти ночи она тайно покидала замок и спешила на встречу с Жаном, ожидавшим ее в пещере на берегу реки.

Там, угнездившись в каменном лоне горы, – в своей норе, как они это называли, – они прожили много часов, из которых каждый стоил целой жизни, упиваясь страстью с хищной жадностью влюбленных, которым улыбнулся случай, соединив две части единого и совершенного целого. Наслаждение, которое они извлекали из телесной близости, казалось им вечно новым и все более чудесным. Иногда, утомленные любовным единоборством, разгоряченные, задыхающиеся, они бросались в пенные воды потока, чтобы счастливое забвение сна не заставило их пропустить восход дневного светила. Они резвились в воде, словно дети, радуясь прохладной влаге и красоте собственных блестевших под луной тел. Потом Жан брал ее на руки, относил на постель из трав и, коленопреклоненный, собирал с нее влагу губами. Тогда желание просыпалось в них снова, и они любили друг друга с еще большим пылом.

Когда Гортензия под утро добиралась до своей комнаты, она валилась на постель и засыпала сном загнанного зверя. Никогда больше она не находила в себе сил для молитвы, обращенной к господу, который, впрочем, теперь не внял бы ее словам. Молодая женщина в душе своей была слишком щепетильна, чтобы обманывать Всевышнего. Она понимала, что совершила грехопадение, но грех был ей слишком дорог, чтобы она допустила лицемерное раскаяние. Никогда более она не писала Мадлен-Софи Бара, ни разу не открыла свой девичий дневник, ибо та девушка умерла. Женщина, которую разбудили к жизни поцелуи Жана, имела в аде и рае не более нужды, нежели любая самка хищного зверя. Теперь богом Гортензии был Жан. Ей было достаточно почувствовать его большую ладонь на своей груди, чтобы сердце заходилось от блаженства, и никакие райские кущи не могли сравниться с тем волшебным краем, куда отлетала ее душа, когда Жан овладевал ее телом…

Но на следующий день после триумфального объявления о грядущем наследнике рода Гортензия была низринута со своих языческих небес на суровую твердь земли, и удар оказался чудовищным. В то утро Годивелла, отправившаяся к Этьену с первым завтраком, нашла его повесившимся на одной из потолочных балок в его комнате…

Вой несчастной старухи разнесся по всему замку от основания до башенных зубцов. Сначала на ее вопль прибежал Эжен Гарлан: ему пришлось сделать лишь несколько шагов по коридору; затем маркиз, торопливо кутавшийся в халат, и, наконец, Гортензия, которую ужасное зрелище пригвоздило к порогу комнаты супруга, и тотчас сознание покинуло ее…

Она очнулась в собственной постели, и ей показалось, что черный покров накрыл весь замок. Годивелла рыдала, что не мешало ей водить перед лицом юной хозяйки флакончиком нюхательной соли, хотя сама старая кормилица даже не подумала вытереть слезы, беспрерывно струящиеся по ее щекам и заливавшие корсаж и передник.

– Почему? – пролепетала Гортензия, чьи глаза, едва открывшись, тоже наполнились слезами. – Почему он это сделал?..

– Это… это не первый раз… Как он пытался умереть, вы же знаете? Нам уж показалось, что он излечился от этих вздорных помыслов, но, надо думать, все началось снова! И подумать только, вчера еще я упрекала Пьерроне, мол, у него все в голове помешалось, когда он рассказал мне… что видел привидение в одном из окон… Я-то думала, что переборщил с выпивкой, когда пировал с косцами. Но, верно, он говорил правду. Несчастье поселилось в этом доме… Вот, мадам графиня, я это нашла на полу… Прямо под бедняжкой… Он написал вам.

Кормилица извлекла из кармана запечатанную записку и отдала в руки Гортензии. Та сломала печать и развернула лист, содержавший всего несколько строк:

«Я слишком люблю вас, чтобы вынести то, что вы понесли от чудовища. Ибо это может быть только он. Извините, что не попрощался с вами, и будьте осторожны!»

Гортензии показалось, что разум изменяет ей. Она перечитала послание, и ее руки судорожно сжались, смяв бумагу. Голова снова упала на подушку, и она так побледнела, что Годивелла решила, что ее молодая госпожа отходит, а потому тотчас перестала плакать, схватила ее похолодевшие руки и стала их яростно растирать.

– Но хоть вы-то не собираетесь нас покинуть, бедное дитя?.. Господи боже мой, что он мог там написать?.. Придите в себя!.. Прошу вас!.. Пьерроне, Пьерроне!..

Она уже бросилась к двери, чтобы призвать на помощь, послать за врачом, однако ценой невероятных усилий Гортензии удалось приподняться.

– Не надо, Годивелла! Не посылайте ни за кем!.. Мне уже… лучше…

– Вы едва держитесь. И вы… так бледны!

– Найдите мне немного спирту!

На подносе, лежавшем на комоде в салоне, стояла бутылочка. Годивелла принесла ей маленький стаканчик разведенного спирта. Она залпом выпила его, поперхнулась, поскольку не имела привычки, но огненная жидкость почти тотчас вернула ее щекам естественный цвет. Одновременно с этим она придала больной силы, ей удалось даже покинуть постель, но только для того, чтобы упасть в кресло, в котором Этьен провел их первую брачную ночь. В ее ладони все еще была зажата смятая записка. Она положила ее на одноногий круглый столик, расправила бумагу, разгладила в смутной надежде: вдруг что-то изменится в смысле начертанных слов или окажется, что она не так прочла… Но смертоносные строки остались там, где были, они сбивали с толку, она не могла поверить написанному…

Стоя в нескольких шагах от нее, Годивелла затаила дыхание и во все глаза глядела на юную хозяйку, приходя к мысли, что та сходит с ума… И тогда Гортензия резким жестом протянула ей листок:

– Читайте, Годивелла!..

– Но…

– Я так хочу! Я одна не способна сохранить в душе столь ужасную тайну…

Когда кормилица закончила чтение, приложив несравненно больше тщания, чем даже ее хозяйка, кровь отлила от ее собственных щек и руки старой женщины задрожали.

– Чудовище?.. О ком он говорит?

– О своем отце. Он умер, так как убедил себя, что я уступила его отцу… брату моей собственной матери!

– Но в конце концов… Вы же и вправду были… Ну его женой? И в первую-то ночь он ведь с вами…

– Нет. Он не дотрагивался до меня! Он не хотел, потому что не желал продолжить род… Но как он только мог вообразить подобную вещь? Чтобы я… я и мой дядя!..

– Вы слишком похожи на свою мать. Вам об этом даже говорили и повторяли… А мне известно, что господин Фульк любил свою сестру не так, как подобает. Мать Этьена достаточно натерпелась от этих воспоминаний. А мой мальчик видел глаза маркиза, когда тот пил за ваше здоровье у брачного ложа. И вот… Когда он узнал, что вы понесли, притом не от него…

Вдруг до Годивеллы дошло, что, собственно, она сама только что произнесла, и старуха с неким ужасом уставилась на живот Гортензии.

– Но тогда как же…

– Кто его отец? Я скажу вам, вам одной: мой сын, Годивелла, станет подлинным Лозаргом. И внуком вашего хозяина, как если бы его зачал Этьен! Вы поняли?

– Жан!.. Это Жан?..

– Да. Я люблю его, как и он меня, только ему я и принадлежу… навсегда!

В этой тираде было столько горделивого любования своим чувством, что Годивелла в замешательстве опустила глаза. От этой юной женщины веяло такой первозданной страстью, что кормилица не могла не проникнуться ее правотой, которую она угадала с той цепкостью ощущений, что свойственна старым людям, всегда жившим вместе с матерью-природой, повинуясь ее велениям и причудам.

– Но почему вы рассказали об этом мне, простой служанке? – смиренно вопросила она.

– Потому что вы для меня гораздо дороже простой служанки. Вы же – хранительница всех тайн этого семейства, значит, поможете мне сохранить и эту. И наконец… Я хочу, чтобы вы знали все об этом ребенке, который появится на свет и попадет в руки к вам первой… Ну что, Годивелла, согласны быть моей сообщницей?