Гортензия раскрыла рот, но не смогла издать ни единого звука, словно вдруг оказалась в чьем-то кошмарном сне. Несказанный ужас затопил ее душу, сковал нервы и даже дыхание. Хватая ртом воздух, она повалилась на кресло, прижимая руки к груди. Теперь настала очередь Этьена прийти ей на помощь.

Опасаясь, что она потеряет сознание, он похлопал ее по ладоням, нашел на ночном столике флакон с нюхательной солью, заботливо оставленный мадемуазель де Комбер, и поводил им под носом Гортензии, которая, чихнув, пришла в себя. Взгляд девушки, обращенный к нему, был так растерян, что Этьен не мог сдержать улыбки.

– Да нет, я не сошел с ума, дорогая Гортензия! Все, сказанное сейчас, правда! Мой отец – убийца. Он убил мою мать, чтобы завладеть жалким наследством, которое она не спешила отдать в его распоряжение, желая сохранить что-нибудь и для меня. Для меня, которого он терпеть не может! Он убил аббата Кейроля за то, что святой отец отказал ему в отпущении грехов и после смерти матери предал анафеме. И если бы он не находился безвыездно здесь в прошлый Новый год, я был бы убежден, что именно он убил ваших родителей! Состояние вашего отца, да будет вам известно, давно уже сводит его с ума. Годы и годы он мечтает о нем! Он жаждет его! И сметет с пути всякого, кто попытается помешать ему завладеть этим богатством!

Горестное молчание, повисшее в комнате, казалось еще более безнадежным от песен, радостных криков, музыки – ярких звуков простонародного ликования, долетавших сюда из другого, казалось, настоящего, живого мира, не подозревающего о той драме, что разыгрывалась за его толстыми стенами…

– Ну что ж, – помолчав, сказала Гортензия. – Теперь ему остается только убить меня! А затем и вас, ведь по закону с сегодняшнего дня все мое достояние принадлежит вам!

– Он не так глуп. Это еще опасно, потому что слишком рано… Тех людей, что в Париже блюдут ваши интересы, быть может, окажется трудно заставить замолчать. Ныне мы поженились, и он считает, что победа уже у него в руках. Ему потребуется лишь немножко терпения… Надо только подождать, пока не появится наследник, которым он сможет гордиться, ребенок, над которым он будет иметь полную власть… Вот почему вы никогда не станете моей женой не по имени, а по существу!

– Что вы хотите этим сказать?

– Я думал, что ясно выразился. Мы будем жить вместе, как брат и сестра, ничего больше! Он никогда не получит ребенка, которого заранее обожает… который, возможно, будет на него походить! Поймите же, Гортензия, я отказываюсь производить потомство потому, что не желаю создавать еще одно чудовище по его образу и подобию! Мы – вы и я – станем последними из Лозаргов!.. Но он этого не узнает! Он станет ждать день за днем, месяц за месяцем, год за годом, он так и не услышит благословенной для него вести! Он будет посматривать на вашу талию, проверяя, не растет ли живот! А я наконец буду счастлив. По крайней мере какое-то время. Я буду…

– А вы не боитесь, что он устанет ждать? – холодно спросила Гортензия.

Ее вопрос охладил энтузиазм Этьена, начинающий переходить в бредовые видения.

– А что он может сделать? – едко спросил он. – Прибегнуть к насилию? Самому сделать вам ребенка? Что ж, это желание возникло у него только что, когда он вас разглядывал.

– Замолчите, Этьен, вы не в своем уме!

– Вы думаете, я сумасшедший? Да нет же… До меня доходили кое-какие слухи. Мне известно, что он любил свою сестру противоестественной любовью… а вы так на нее походите! Ах, как бы ему хотелось самому жениться на вас! Какое возмездие! Какая победа над той, что ему некогда изменила!..

Зажав руками уши, Гортензия бросилась к окну. Слишком много ужасов открылось ей в этот вечер, слишком много кровавых струпов, которые сдирали с язв, так что из-под них вырывался гнилостный смрад, казалось, заполнявший всю комнату. Ей безумно захотелось вдохнуть чистого воздуха. А воздух этой июньской ночи был божественно сладок, исполнен благоуханий. Лес поднимал к ней свои ветви, овевая запахом сосновой смолы. Наверное, все травы лесные и луговые, благотворные растения, которые собирают старухи, колдуны и костоправы, пользуясь покровительством этой волшебной ночи, чтобы потом готовить из них эликсиры счастья и любви, – все эти травы доверили ветру донести до нее свое умиротворяющее ароматное послание.

За ее спиной Этьен молчал. Без сил рухнув в кресло, он завладел графином с вином и, более не сказав ни слова, методично, стакан за стаканом, опустошал его. А у Гортензии не хватило смелости его остановить. Опьянение, когда оно придет (иначе и быть не может), подарит ему хотя бы забвение во сне, а ей – несколько мгновений одиночества, так нужных для того, чтобы все обдумать.

Что ей делать с этим слабым и упрямым юношей, действия которого совершенно невозможно предугадать? В Париже все бы, возможно, обошлось, но здесь, запертые в этих стенах наедине друг с другом, добавляя день ото дня новые подробности к своим мрачным выдумкам, они дойдут до самого дна ненависти, тревожных ожиданий и ужаса… Что делать? Уехать! Для нее только в этом и был выход, спасение от жизни взаперти. Ведь Жан, единственный человек, еще привязывавший ее к бренной, жестокой земле, исчез…

Что это? Может, ей показалось оттого, что она слишком долго думала о нем? Она увидела, как он идет там, вдали, по опушке леса, направляясь от часовни к реке. На секунду ее сердце перестало биться. Счастье ослепило ее: она так надеялась вновь увидеть его!.. Он медленно брел, низко опустив голову, – он, умевший так горделиво вздергивать подбородок! Но такой бесшумный скользящий шаг, похожий на поступь волка, был только у него. Именно по походке она его и признала, так как внезапно прониклась уверенностью, что не грезит. Это Жан, точно Жан. Он появился так близко… и теперь так бесконечно далеко!

Она не смогла совладать с порывом сердца. Забыв об Этьене, который, впрочем, уже засыпал, она бросилась из комнаты, бегом спустилась по лестнице, словно белое пламя, вырвалась из дверей замка, чуть не сбив с ног Годивеллу, со своего излюбленного места смотревшую, как приглашенные пляшут и веселятся. От удивления у той отнялся дар речи, но Гортензия, вовсе не желая, чтобы ее останавливали, расспрашивали или сопровождали, бросила через плечо:

– Мне нужно немного подышать свежим воздухом! Я сию же минуту вернусь!

И вот она уже завернула за угол замковой стены. Там вдали у лесной опушки все еще виднелся силуэт Жана. Он направлялся к гроту, и Гортензия удержалась от того, чтобы позвать его, не желая привлекать ничьего внимания. Она просто ускорила шаг, придерживая руками, чтобы не мешал бегу, легчайший батист, развевающийся белоснежным облаком вокруг нее. Ночь была светлая и теплая, небосвод, усыпанный звездами, сверкал, словно диадема восточной царицы, а прохладная трава стелилась под ноги девушки, как волшебный ковер. Теперь Жана уже не было видно, его поглотила лесная завеса, но Гортензия шла к нему столь же уверенно, словно ее и одинокого скитальца соединила незримая нить. Она достигла реки и заметила мужчину в ту минуту, когда он проходил мимо грота, около которого его поджидал лежавший на дороге волк. Он почесал зверя за ушами, затем вынул из кармана свисток и издал краткий, но пронзительный свист, разнесшийся далеко по округе. С запада на него откликнулся волчий вой, потом какой-то волк отозвался с юга, затем еще один. Гортензия поняла, что волкам назначено место встречи и они спешат на свидание со своим повелителем. И поскольку Жан вновь пустился в путь, она позвала его, с ужасом сообразив, что за ее спиной может появиться кто-то из хищников.

Жан остановился. Он, должно быть, колебался, но она закричала громче:

– Жан!.. Жан, подождите меня!..

Он смотрел, как стремительно она приближается, будто белый туманный призрак, почти парящий над круто спускающейся тропой. Он расставил руки, чтобы задержать ее, поймал буквально на лету, когда, не в силах остановиться, она чуть не упала с обрыва в реку, и крепко прижал к себе.