Тотчас старая кормилица перестала плакать, и в Гортензию впился ее инквизиторский взгляд…
– В деревне что-то случилось?
– Да. Но, что важнее, я кое о чем узнала.
– О чем?
– Боюсь, что у меня не будет времени вам рассказать…
Из двери, которая оставалась полуоткрытой, донесся легкий осторожный звук шагов; кто-то спускался по лестнице. Тут Годивелла наконец заметила, что окорок пригорает и с другого бока. Она бросилась к очагу и произвела достаточно шума и скрежета, чтобы заглушить свои слова:
– Постарайтесь, сударыня, спуститься ко мне ночью, когда все улягутся. Там, по крайности, нас никто не побеспокоит.
Одним движением век Гортензия показала, что поняла. Дабы придать своему визиту вполне невинный вид и не наводить на мысль о каком-то сговоре, она подошла к только что принесенной из сада корзине с яблоками, взяла одно и вонзила в него зубы в то самое мгновение, когда в кухню вступила мадемуазель Комбер. Та, потянув носом, усмехнулась:
– В первый раз за все время вы дали еде пригореть, не так ли, Годивелла?
– Чтобы заниматься готовкой, надобна ясная голова, а моя совсем пошла кругом…
– Незачем вам так волноваться, Этьен всегда был капризным. Но я обещаю вам серьезно поговорить с маркизом сегодня же вечером.
Она лучилась добрыми намерениями, вновь обретя наружное спокойствие и жизнерадостность. Во все время завтрака она сама поддерживала беседу, рассуждая о плодотворящей весне, которая уже не за горами, о том, какими прекрасными сделаются окружающие места и сколь преобразится существование местных жителей благодаря ярмаркам и особенно празднествам в честь здешних святых. А то еще, напомнила она, грядет сбор горечавки, для которого потребны сильные мужчины, способные вырывать из земли корни, похожие на бледных извивающихся змей. И еще будет большая процессия Кающихся из Шод-Эга в Страстной четверг. И костры в Иванов день.
– Вы попали сюда в самое скучное время, – заметила она Гортензии, которая, перебив яблоком аппетит и думая о своем, не ела. – Вас ожидают довольно приятные сюрпризы, особенно если мой кузен, как обещал, согласится нарушить здешнее одиночество. А потом вы же часто будете гостить в Комбере, там вам представится больше случаев увидеть приятных людей…
Вдруг она умолкла, хотя девушка не обратила на это внимания. Золотистые глаза Гортензии приковал непритязательный букет в центре стола, и она не отводила от него взгляда.
– Вы меня совсем не слушаете, – жалобно вздохнула мадемуазель де Комбер. Гортензия вздрогнула.
– Извините меня, дорогая Дофина. Я буду счастлива познакомиться с вашим домом, но, признаюсь, у меня душа сейчас не лежит к празднествам. Мне так хотелось бы узнать, почему кузен отказывается от еды, ведь его состояние и рана, напротив, требуют здоровой и укрепляющей пищи…
Против всякого ожидания в разговор вступил Эжен Гарлан:
– Трудно, если не вовсе невозможно узнать, что происходит в мозгу юноши, который отказывается не только есть, но даже говорить.
– Он ничего не говорит? Ни слова?
– Только одну фразу. Когда Годивелла приносит еду, он уверяет, что не голоден. На все ее упрашивания он ничего не отвечает, ограничиваясь тем, что пьет немного воды. А когда она начинает настаивать, закрывает глаза, делая вид, что заснул… Он уже очень ослаб…
Часы в комнате Гортензии пробили одиннадцать, когда она, завернувшись в голубой халат и набросив на плечи платок, взяла подсвечник и со всеми предосторожностями выскользнула из комнаты. Коридор был погружен во тьму. Из-под дверей не выбивался ни один лучик света. Все свидетельствовало о том, что обитатели замка уснули, в том числе маркиз, вернувшийся очень поздно и в отвратительном расположении духа. Он отужинал, расположившись у очага в большой зале в обществе одной только мадемуазель де Комбер, которая что-то тихо, но очень настойчиво ему внушала.
Спускаясь по лестнице, девушка испытывала легкое беспокойство. В такой поздний час Годивелла могла ее не дождаться. Тяжелая работа целого дня способна свалить с ног и более молодую женщину. Вдруг она уже спит?..
Но Годивелла не спала. Сидя на одной из скамей у очага с еще не загашенным огнем, она сучила пеньку при помощи пряслица, некогда подаренного покойным мужем во время их свадебного сговора, как того требовал обычай, и представлявшего собой подлинное произведение искусства. Гортензия замерла на пороге, пораженная красотой этого зрелища. С пряслицем, усыпанным звездочками, в голубом фартуке, высоком белом чепце и с золотистыми огненными бликами на лице и руках Годивелла походила на сельскую фею, занятую колдовством. Девушка какое-то время оставалась под действием этих чар, но ей пришлось нарушить их волшебную власть.
Она бесшумно подошла и села на камень очага у ног старой кормилицы. Какое-то время обе молчали, не спеша нарушать мирную тишину. Слышались только мягкое потрескивание и шелест огня в очаге.
Годивелла отложила свою работу, поднялась, взяла маленький глиняный горшочек, стоявший подле огня, наполнила стакан согревавшимся там молоком и, добавив немного меда, предложила Гортензии. А когда девушка попробовала было отказаться, проявила настойчивость:
– Выпейте. Вы засиделись допоздна, а в здешних переходах стужа. К тому ж мед умягчает сердце…
– Моему сердцу это понадобится?..
– Сладости не может быть избыток, если сердце должно принять в себя несчастное дитя…
– Вы хотите поговорить со мной об Этьене?
– О нем. Наверное, мне не надо бы, но с тех пор, как он вернулся, я все думаю, молюсь, ищу правильную дорогу. А дорога-то ведет через вас, сударыня. Но чтобы он на нее вышел, надобно вам немало порассказать.
Она опять помолчала, подобрала свое пряслице, веретено и продолжила прерванное занятие, пока Гортензия, покорившись ее воле, маленькими глотками отпивала из стакана.
– Уж не толкуйте дурно то, что сейчас услышите, госпожа Гортензия, ведь во всем этом вашей вины нет. Намедни я говорила вам, что сбежал-то он от вас. А теперь скажу: он хочет навлечь на себя погибель и отказывается от пищи тоже из-за вас…
– Из-за меня? Но…
– Тссс! Двери здесь заперты, однако голос-то летит вверх, а дымоход идет через комнату господина маркиза. Постарайтесь слушать меня без шума, и да простит меня господь, если я выдам своего хозяина, которого выпоила собственным молоком. Когда здесь проведали об ужасной смерти несчастных ваших родителей…
– Постойте, Годивелла! – прошептала Гортензия. – Как здесь об этом узнали?
– Не знаю. Вроде как господин Фульк получил письмо или же от мадемуазель де Комбер, у нее друзья в Париже, ей ведь случается туда выезжать. Но что бы там ни было, ваш дядя тотчас потребовал через своего нотариуса, чтобы ему было доверено опекунство над вами, как самому близкому и единственному родственнику. Но ваш отец набрал большую силу, особенно в делах королевства, и добыча с крючка сорвалась. У вас попечителей тьма, но доверили-то вас дяде, что в порядке вещей. Вы слишком молоды, чтобы жить одной и без надзора…
Годивелла дважды или трижды набрала в грудь воздуха. Редко она произносила столь длинную речь, а еще следовало довести ее до конца. Потом снова отложила рукоделье, и по тому, как она отвернула голову, Гортензия догадалась, что самое неприятное ей еще предстоит. Тем более что старая женщина, прежде чем продолжать, перекрестилась.
– Тяжело это такой старухе, как я, и особенно потому, что я люблю господина Фулька. Всегда любила… что бы он ни делал. Но, добиваясь опекунства над вами, он надеялся получить в управление ваше наследство. Конечно, ему теперь присылают недурной пенсион на ваше содержание, пенсион, который позволит ему малость подправить дом…
– Я могу написать и попросить, чтобы восстановили Лозарг.
Годивелла вытаращилась на нее:
– Неужто вы настолько богаты?
– Думаю, что да… и, может, еще богаче…
– Должно быть, он и об этом узнал. А коль скоро пенсиона ему не хватает, он порешил женить на вас вашего кузена.
