Заинтригованная, она нажала сильнее. Отверстие увеличилось. По ее спине побежали мурашки в предвкушении какой-то маленькой тайны, готовой выплыть наружу. Рука Гортензии скользнула внутрь тайничка и извлекла маленький, тщательно завернутый пакетик, заклеенный просто каплей воска без оттиснутой печати…
Какое-то мгновение она рассматривала находку, положив ее на раскрытую ладонь, которую не осмеливалась сжать – так легок и хрупок казался этот предмет, похожий на выпавшего из гнезда птенца. Тайничок уберег его от пыли, но бумага пожелтела и стала хрупкой. Должно быть, он провел немало времени, забытый в недрах секретера.
Сердце забилось учащенно, когда она осторожно просунула острие счастливо найденного ножичка под восковую нашлепку, оторвала ее и с тысячью предосторожностей раскрыла пакет. Он заключал в себе завернутую в маленький платок с коричневыми пятнышками засушенную розу и еще один клочок бумаги, на котором было написано:
«Франсуа подарил мне эту розу и поранился, срывая ее…»
Инициал «В» на платочке и почерк, который потом годы не сумели сделать взрослым, явно свидетельствовали об авторстве написавшей записку. Со слезами на глазах Гортензия осторожно погладила чуть дрожащим кончиком пальца увядший цветок, квадратик батиста, запачканный кровью, – эти пустяки, бывшие сокровищем той давней девочки… Еще ничего не зная о мире, окружавшем ее, и особенно о том, в котором жила ее мать, Гортензия дала себе зарок осторожно выспросить Годивеллу. Если кто-нибудь что-то и знал, то только лишь она…
Отложив на потом писание своего будущего дневника, она аккуратнейшим образом снова свернула маленький пакет, предварительно запечатлев поцелуй на цветке и платочке. Но вместо того, чтобы вновь положить его в тайничок, она решила запереть его в бронзовый, отделанный перламутром ларец, где хранила свои девические украшения и то, что почитала самым драгоценным: несколько писем матери, коротенькую записку отца. Просто чудо, что этот хрупкий клад уцелел после методичных и внимательных чисток, коим подвергли секретер Виктории. А Гортензия уже знала, что чудеса случаются только единожды.
Подумав, что в этот час Годивелла должна была заниматься приготовлением еды, а значит, самое время пойти поболтать с ней, Гортензия подкинула в огонь два или три полешка, кинула взгляд в зеркало, чтобы проверить, в порядке ли прическа, набросила на плечи шаль, захватила письма, чтобы отдать их Жерому с поручением отнести к ближайшей почтовой станции, и спустилась в кухню.
Там она нашла только Пьерроне. Вооруженный «раздувалкой» (длинной резной деревянной трубкой), мальчик дул на угли так, что у него чуть не лопалась грудь. Он был красен, как зрелое яблоко ранет, и, когда девушка проникла в кухню, бросил на нее взгляд, в котором не угасла тревога.
– Здрасьте вам, госп'жа, – прошептал он, переводя дух. – Простите, что не вст'ю, но я жар упустил, а если тет'шка придет, а здесь будет дым столбом, она мне уши надерет. Это больно…
Не дожидаясь ответа Гортензии, он принялся дуть в свою палку еще пуще. И, как видно, небезуспешно: по еловым веткам, положенным на едва розовые угли, прошелся огонек, затем вспыхнула вся охапка, и внутренность очага наполнилась веселым треском, испуская чудесный запах горячей смолы.
Со вздохом облегчения Пьерроне отложил раздувалку, добавил несколько кусков сухой коры, затем ветки средней толщины и напоследок три-четыре толстых полена. И не без самодовольства улыбнулся Гортензии, ибо его уши были спасены от грозившей им скорбной участи.
– Теперь тетушка может и вернуться, – объявил он.
– Вам известно, где она?
– У господина маркиза. Но она там не задержится. Потому-то мне и надо было торопиться…
Действительно, тут же появилась Годивелла. С нею вошел человек с повадками крестьянина; его толстый кожух из козьих шкур и длинные черные усы еще топорщились от мороза.
– Садись-ка, парень, сюда, – сказала она, указывая на одну из скамей у очага. – Покормлю тебя, пока господин маркиз приготовится. Передай свою одежду Пьерроне, пусть просушит…
Пока пришедший усаживался, она подошла к Гортензии, стоявшей по другую сторону обширного очага. Ее морщинистое лицо светилось от радости, и радость эта отразилась в глазах Пьерроне.
– Его нашли! – прошептала она. – Полумертвого от холода после того, как он шел по реке, чтобы обмануть собак… и с пораненной ногой, но живого… Теперь он – в надежном месте. Господин маркиз сейчас отправится к нему и привезет его завтра, если погода позволит.
– А где он?
– В двух лье отсюда, у мадемуазель де Комбер, хорошей знакомой господина маркиза. Она-то и прислала фермера, чтобы предупредить, – добавила она, подбородком указав на крестьянина, который протягивал к огню свои мощные руки.
Выложив все, что имела сообщить, Годивелла занялась посланцем, достав из плетеной корзины толстую краюху хлеба и отрезав от нее красивые правильные ломти, затем ловко отхватив несколько розовых пластов окорока, разбив яйца для омлета и достав кувшинчик вина из Монмюра, которое сильно ударяло в голову. Однако гость осушил его одним глотком и довольно улыбнулся в усы.
Пьерроне с трогательным рвением подавал кушанья, и трапеза началась с торжественностью священнодействия, медленно и в полном молчании: из почтения к пище, каковая – дар божий, и ради доброй работы желудка. Каждый помнил, что от разговоров только воздух глотаешь, а это для пищеварения ничего не дает. По щекам посланца, раскрасневшимся от вина и каминного жара, растекся красивый багрянец, когда он вытер усы тыльной стороной ладони. Именно в этот момент, словно в хорошо отрепетированном балете, в кухню вступил маркиз, готовый к отъезду.
Его изысканный вид поразил Гортензию. Помимо уже виденного ею большого черного плаща, он был одет в бутылочного цвета сюртук и лосины, заправленные в легкие сапоги. Рубашка с манишкой в тщательно заглаженных складках выглядела чудом свежести и белизны. Что касается замшевой шляпы, лихо сдвинутой на ухо, она, несомненно, была новой. Тайну этой экипировки по последней моде позднее раскрыла Годивелла: трехмесячный пенсион Гортензии прибыл за две недели до ее приезда…
– Я наношу визит даме, – объяснил он, заметив наивное удивление на лице племянницы. – А в подобных обстоятельствах положено одеваться с тщанием…
Он выдержал паузу, направив на нее пристальный взгляд своих ледяных глаз, словно давая понять, что от них ничего не скроется:
– Надо полагать, теперь вы уже знаете, что мой сын не болен, а пустился в бега?
– Нет, поскольку вы не сочли нужным мне это сообщить.
– Вы удивляете меня! Сквозняки в этом замке быстро разносят вести по всем уголкам. А у вас, как мне кажется, тонкий слух.
– Это если мне нужно что-то услышать… – Некий лукавый бесенок проснулся в ее душе и нашептал вопрос, который она со всей мягкостью и задала: – Сейчас очень плохое время для побега. Или же существовали серьезные причины…
– У молодого безумца всегда серьезные резоны, так ему, по крайней мере, кажется. Для других все обстоит иначе, – парировал маркиз и повернулся к племяннице спиной. Затем, обращаясь к фермеру, который заканчивал трапезу, промолвил: – Если вы отдохнули, Франсуа, мы можем отправляться!
– К вашим услугам, господин маркиз!
Франсуа?.. Имя поразило Гортензию, словно стрела. Она поглядела на человека, который торопливо поднялся и вновь облачился в дымящийся кожух. До сих пор она обращала на него не больше внимания, нежели на солонку или краюху хлеба, но звук этого имени всколыхнул все ее чувства. Хотя одновременно в ней проснулось сильное внутреннее сопротивление: мысль, что он мог бы оказаться тем самым Франсуа из письма, возмущала ее. Это невозможно! Не могло быть возможным!..
Тем не менее, как если бы уже уверилась и подыскивала оправдания, она обнаружила в нем некоторое благородство повадки, хорошо вылепленное лицо, любезное и вместе с тем исполненное воли, к которому весьма шли большие усы и прямой, открытый взгляд красивых темных глаз. Ему могло быть лет сорок пять, но одутловатость почтенного возраста еще не тронула его фигуру, что обычно происходит с людьми, тяжело работающими на открытом воздухе.
