** № 24.
Какъ хорошо жить на свѣтѣ, какъ прекрасенъ этотъ свѣтъ! — почувствовалъ я, — какъ гадки люди и какъ мало умѣютъ[111] цѣнить его, — подумалъ я. Эту не новую, но невольную и задушевную мысль вызвала у меня вся окружающая меня природа, но больше всего звучная беззаботная пѣснь перепелки, которая слышалась гдѣ-то далеко, въ высокой травѣ. —
«Она вѣрно не знаетъ и не думаетъ о томъ, на чьей землѣ она поетъ, на землѣ ли Русской или на землѣ непокорныхъ горцевъ, ей и въ голову не можетъ придти, что эта земля не общая. Она думаетъ, глупая, что земля одна для всѣхъ, она судитъ по тому, что прилетѣла съ любовью и пѣснью, построила гдѣ захотѣла свой зеленой домикъ, кормилась, летала вездѣ, гдѣ есть зелень, воздухъ и небо, вывела дѣтей. Она не имѣетъ понятія о томъ, что такое права, покорность, власть, она знаетъ только одну власть, власть природы, и безсознатель[но], безропотно покоряется ей. Она глупа, но не отъ того ли она и свиститъ такъ беззаботно. Ей нечего желать и нечего бояться.
Но постой! ты увлеклась, перепелка: развѣ иногда, спрятавшись въ густой травѣ, не подымаешь ты съ ужасомъ свои красные глазенки къ высокому синему небу, не слѣдишь ими съ трепетомъ за медленнымъ полетомъ чернаго коршуна, который затѣмъ только и взвился подъ облака, чтобы отъискать тебя, видишь, куда смотрятъ его кровожадные глаза? имянно на то мѣсто, къ которому ты прижалась, и, невольно распустивъ крылья, напрасно стараешься скрыть отъ него своихъ голыхъ больше-головыхъ дѣтенушей. —
А! и ты трепещешь, и ты боишься? да и кто не боится неправды!
_____________
** СВЯТОЧНАЯ НОЧЬ.
(1853)
I.
Въ одну изъ ясныхъ, морозныхъ январскихъ ночей Святокъ 18.... года, внизъ по Кузнецкому Мосту, дробной рысью катилась извощичья карета на парѣ худыхъ разбитыхъ лошадей. —
Только темносинее высокое небо, усѣянное пропадающими въ пространствѣ звѣздами, заиндѣвшая борода кучера, захватывающiй дыханіе, щиплющій за лицо воздухъ и скрипъ колесъ по морозному снѣгу напоминали тѣ холодные, но поэтическіе Святки, съ которыми мы съ дѣтства привыкли соединять какія-то смутныя чувства — любви къ завѣтнымъ преданіямъ старины, темнымъ народнымъ обычаямъ и — ожиданія чего-то таинственнаго, необыкновеннаго....... —
Нѣтъ ни бѣлыхъ громадныхъ сугробовъ сыпучаго снѣга, занесшаго двери, заборы и окна, ни узкихъ, пробитыхъ около нихъ тропинокъ, ни высокихъ черныхъ деревъ съ покрытыми инеемъ вѣтвями, ни безграничныхъ ярко-бѣлыхъ полей, освѣщаемыхъ свѣтлой зимней луной, ни чудной, исполненной невыразимой прелести тишины деревенской ночи. Здѣсь высокіе непріятно-правильные дома съ обѣихъ сторонъ закрываютъ горизонтъ и утомляютъ зрѣніе однообразіемъ; равномѣрный городской шумъ колесъ не умолкаетъ и нагоняетъ на душу какую-то неотвязную, несносную тоску; разбитый, навозный снѣгъ покрываетъ улицы и освѣщается кое-гдѣ ламповымъ свѣтомъ, падающимъ изъ цѣльныхъ оконъ какого-нибудь магазина, или тусклыми фонарями, которые, приставляя лѣсенку, поправляетъ засаленный будочникъ: все составляетъ рѣзкую и жалкую противуположность съ блестящимъ, безграничнымъ покровомъ Святочной ночи. Міръ Божій и міръ человѣческій.
Карета остановилась у освѣщоннаго магазина. Изъ нея выпрыгнулъ[112] стройный, хорошенькій мальчикъ — лѣтъ 18 на видъ — въ круглой шляпѣ и шинели съ бобровымъ воротникомъ, изъ-за котораго видѣнъ былъ бѣлый бальный галстукъ, и, звѣня колокольчикомъ, торопливо вбѣжалъ въ дверь.
«Une paire de gants, je vous prie»,[113] — отвѣчалъ онъ на вопросительный «Bonsoir, Monsieûr»,[114] которымъ встрѣтила его худощавая француженка изъ-за конторки.
«Vot’numerô?»[115]
«Six et demi»,[116] — отвѣчалъ онъ, показывая маленькую, почти женски-нѣжную руку. —
Молодой человѣкъ, казалось, куда-то очень торопился; онъ, прохаживаясь по комнатѣ, сталъ надѣвать перчатки такъ неосторожно, что разорвалъ одну пару; съ дѣтскимъ движеніемъ досады, показывавшемъ въ немъ однако энергію, швырнулъ ее на землю и сталъ растягивать другую. —
«Сынъ мой, это вы? — послышался пріятно-звучный, увѣренный голосъ изъ сосѣдней комнаты, — войдите сюда».
Молодой человѣкъ по звуку голоса и еще болѣе по названію сына тотчасъ узналъ своего знакомаго и вошелъ къ нему. —
Это былъ высокій мущина, лѣтъ 30, чрезвычайно худой, съ рыжими бакенбардами, проходящими по серединѣ щокъ до концовъ рта и начала острыхъ воротничковъ, длиннымъ сухимъ носомъ, спокойными, впалыми, голубыми глазами, выражающими умъ и насмѣшливость, и чрезвычайно тонкими, блѣдными губами, которыя, исключая того времени, когда открывали прекрасные мелкіе зубы, складываясь въ выразительную, симпатичную улыбку, лежали всегда какъ-то особенно важно и строго. Онъ сидѣлъ, вытянувъ длинныя ноги, передъ большимъ трюмо, въ которомъ, казалось, съ удовольствіемъ разсматривалъ отражавшуюся стройную фигуру молодаго человѣка, и предоставлялъ полную свободу выказать свое куафёрское искуство Мосьё Шарлу, который, ловко поворачивая въ помадныхъ рукахъ щипцы и покрикивая на Эрнеста, подававшаго ихъ, давалъ, по своему выраженію, «un coup de peigne à la plus estimable de ses pratiques».[117]
«Что? на балъ? любезный сынъ». —
«Да, а вы, Князь?»
«Тоже долженъ ѣхать; видите», — прибавилъ онъ, указывая на бѣлый жилетъ и галстукъ, такимъ недовольнымъ тономъ, что молодой человѣкъ съ удивленіемъ спросилъ его: неужели онъ не хотѣлъ ѣхать? и что-бы онъ дѣлалъ въ такомъ случаѣ цѣлый вечеръ?
«Спалъ-бы», — отвѣчалъ онъ равнодушно и безъ малѣйшей афектаціи.
«Вотъ этаго я не могу понять!»
«И я тоже не понималъ лѣтъ 10 тому назадъ: лѣтъ 10 тому назадъ я готовъ былъ проскакать 300 верстъ на перекладныхъ и не спать 10 ночей для однаго бала; но тогда я былъ молодъ, разумѣется, влюбленъ на каждомъ балѣ, а — главное — тогда мнѣ было весело; потому что я зналъ, что я хорошъ, что, какъ меня ни поверни, никто не увидитъ ни лысины, ни накладки, ни вставленнаго зуба........»
«А вы за кѣмъ волочитесь? сынъ мой», — прибавилъ онъ, вставая передъ зеркаломъ и оправляя воротнички рубашки.
Этотъ вопросъ, сдѣланный самымъ простымъ разговорнымъ тономъ, казалось, очень удивилъ молодаго человѣка и привелъ въ такое замѣшательство, что онъ, краснѣя и запинаясь, едва могъ выговорить: «я ни за... я ни.. когда еще не волочился».
«Виноватъ, я и забылъ, что въ ваши года не волочатся, а влюбляются, такъ скажите мнѣ по крайней мѣрѣ, въ кого влюблены?»
«Знаете, Князь, — сказалъ молодой человѣкъ улыбаясь, — что я даже не понимаю, что такое значитъ: волочиться, faire la cour...»[118]
«Я вамъ сейчасъ объясню — вы знаете, что такое быть влюблену?»
«Знаю».
«Ну такъ, волочиться значить дѣлать совершенно противное того, что дѣлаютъ влюбленные — понемногу разсказывать про свою любовь и стараться, чтобы въ васъ были влюблены; однимъ словомъ, дѣлать противное тому, что вы дѣлаете въ отношеніи къ милому дебардеру, въ котораго вы влюблены».
Молодой человѣкъ покраснѣлъ еще разъ.
«Нынче утромъ мы съ вашей кузиной говорили про васъ, и она открыла мнѣ вашу тайну. — Почему вы до сихъ поръ не представлены?»
«Не было случая».
«Какъ можно, чтобы не было случая; нѣтъ, скажите лучше, что не можете рѣшиться; я знаю, истинная, а въ особенности первая любовь стыдлива. Это нехорошо».
«Кузина нынче обѣщала представить меня», — сказалъ молодой человѣкъ дѣтски-застѣнчиво улыбаясь.