Линдгрен, одетая в форму, восседала на своем месте за письменным столом. Она заметно похудела, вокруг глаз легли темные тени.
– Неужели нельзя было подождать, пока мы не переберемся через эти преграды, констебль? – спросила Линдгрен сердито и устало.
– Думаю, нельзя, мадам, – ответил Реймонт. – Если случится что-то непредвиденное, мы должны быть уверены, что на людей можно положиться.
– Вы обвиняете профессора Нильссона в том, что он сеет смуту. Но наш устав предусматривает свободу слова.
Нильссон поерзал на стуле, и стул жалобно скрипнул.
– Я ученый, – сварливо проговорил астроном. – И обладаю не только правом, но и обязанностью говорить то, что думаю.
Линдгрен неприязненно поглядела на Нильссона. Астроном жутко опустился. Щеки его покрывала неровная грязная щетина, он явно давно не мылся, одежда на нем была нестираная и мятая.
– Однако у вас нет никакого права распространять страшные истории, – возразил Реймонт. – Разве вы не замечали, какое впечатление ваши россказни производят на некоторых женщин, когда вы разглагольствуете за столом? Именно поэтому я был вынужден вмешаться. К сожалению, вы этим уже давно занимаетесь, Нильссон.
– Я всего-навсего говорю вслух о том, что все прекрасно знают давным-давно, – буркнул астроном. – Просто другие боятся говорить, а я – нет.
– Получается, что у всех хватает тактичности молчать, а у вас – нет.
– Не надо оскорблений, – вмешалась Линдгрен. – Расскажите мне по порядку, что произошло.
Линдгрен в последнее время не ходила в столовую и ела в своей каюте, ссылаясь на занятость, и в свободное от вахты время ее мало кто видел.
– Вы отлично знаете что, – начал Нильссон. – Мы эту тему затрагивали периодически.
– Какую тему? – спросила Линдгрен. – Тем у нас много, и разговариваем мы о многом.
– Вот именно, разговариваем, – подхватил Реймонт. – А не читаем лекции товарищам, многие из которых совсем пали духом.
– Прошу вас, констебль. Продолжайте, профессор Нильссон.
Астроном надулся от важности.
– Все элементарно. Просто поражаюсь, неужели вы все такие тупицы, что до сих пор не придали этому серьезного значения! Вы слепо верите в то, что мы притормозим в скоплении Девы и найдем там подходящую для высадки планету. Но, скажите на милость, как нам это удастся? Вы только задумайтесь о тех требованиях, которые мы предъявляем к обитаемой планете! Масса, температура, излучение, атмосфера, гидросфера, биосфера… при самом удачном стечении обстоятельств только у одной из сотни звезд может найтись планета, хотя бы приблизительно напоминающая Землю.
– Так… – проговорила Линдгрен. – Ну конечно…
Но Нильссон вовсе не собирался сдавать своих позиций. Пожалуй, он даже не расслышал Линдгрен. Кусая ногти, он продолжал:
– Если обитаемые планеты есть только у одной сотой из звезд, представляете ли вы, сколько же их нам надо исследовать, чтобы найти ту, единственно необходимую нам? Я вам скажу, сколько: пятьдесят. Я думал, такие подсчеты может произвести любой из тех, кто находится на корабле. Безусловно, нам может сказочно повезти, и мы с первой же попытки напоремся, так сказать, на Новую Землю. Но шансы – один против девяноста девяти. Несомненно, пытаться придется не один раз. Теперь: обследование каждой из звезд займет много времени. Каждый раз придется тратить на торможение что-то около года. И еще столько же – на ускорение, если придется лететь дальше. И это именно годы, годы по корабельному времени, поскольку все это время нужно будет лететь со скоростью, мизерной по сравнению со скоростью света, то есть при тау, близком к единице, что, в свою очередь, не позволит нам сохранять на корабле нормальную силу тяжести.
Следовательно, на каждую звезду нам придется тратить не меньше двух лет. И средняя вероятность, о которой я говорил, – всего лишь средняя, напоминаю, поскольку мы запросто можем и не обнаружить Новую Землю среди первых пятидесяти звезд, – так вот, при этой средней вероятности нам потребуется потратить на поиски сто лет. Но на самом деле – гораздо больше, потому что время от времени мы будем вынуждены останавливаться и активно пополнять запасы вещества для реакции. Хоть обпейся лекарств против старения, все равно нам более века не прожить.
А потому вся наша затея, весь тот риск, которому мы себя подвергаем, мотаясь по дебрям галактики, все это – только упражнения в бесплодности. Quod erat demonstrandum[26].
– У вас уйма отвратительных привычек, Нильссон, – не выдержал Реймонт, – и в частности, бубнить себе под нос.
– Мадам! – возмущенно выдохнул астроном. – Я протестую! Я подаю жалобу! Это оскорбление личности!
– Прекратите! – приказала Линдгрен. – Прекратите оба. Должна признать, что вы ведете себя вызывающе, профессор Нильссон. Но и вам я должна сделать замечание, констебль, и напомнить вам, что профессор Нильссон – один из самых выдающихся в своей области ученых на Земле… вернее, был когда-то. Он заслуживает уважения.
– Во всяком случае, поведение его у меня уважения не вызывает. И запах тоже, если на то пошло.
– Констебль, сохраняйте тактичность, либо мне придется вас наказать, – сердито проговорила Линдгрен. – Унижать людей вам никто права не давал. Мы пленники пространства и времени; мир, который мы покинули, уже сто лет как погребен, мы почти вслепую пробираемся по самой жуткой части галактики, в любое мгновение мы можем столкнуться с чем-то таким, что нас уничтожит, а в лучшем случае нам суждено еще не один год протомиться в замкнутой среде. Разве не естественно, что люди реагируют на такие вещи? Понимаете вы это или нет?
– Понимаю, мадам, – кивнул Реймонт. – Но не понимаю другого: неужели оттого, что люди ведут себя дурно, все станет лучше?
– Тут вы правы, – согласилась Линдгрен.
Нильссон вздернул подбородок, но потом обмяк и проговорил уныло:
– Если хотите, я говорил так, только чтобы потом у людей не было горького разочарования.
– А вы уверены, что при этом не тешили заодно собственное «я»? – со вздохом спросила Линдгрен. – Ну да ладно. Ваша точка зрения оправданна.
– Вовсе нет, – возразил Реймонт. – Профессор выводит свой один процент, считая все звезды. Но ведь мы же не станем, например, учитывать красные карлики – а их большинство – или голубые гиганты, да и множество звезд, по параметрам свечения не укладывающихся в сравнительно узкую часть спектра. Тем самым масштабы поиска значительно сужаются.
– Можете свести фактор вероятности к одному из десяти? – буркнул Нильссон. – Лично мне в такое верится слабо. Но хорошо, давайте предположим, что вероятность будет именно такова. Все равно нам придется обследовать пять звезд из десяти. Сколько получится? Десять лет. А скорее – двадцать, если предусмотреть все условия. Самые юные из нас успеют здорово постареть. За это время многие утратят репродуктивную способность и наследственность пострадает, что приведет к снижению банка генов, а он у нас и сейчас невелик. Если нам придется ждать несколько десятилетий до того блаженного момента, когда можно будет родить детей, мы попросту никаких детей родить не сможем. Мало кому из них будет суждено достичь сознательного возраста к тому времени, как их родители станут беспомощными стариками. В любом случае нам не протянуть дольше трех-четырех поколений. Видите, я и в генетике кое-что понимаю. – Астроном уже без всякой напыщенности закончил: – Я вовсе не хотел кого-то обидеть или задеть чьи-то чувства. Я хотел помочь показать вам, что ваша мечта о колонии первооткрывателей, о новом ядре человечества в другой галактике – это всего лишь детская фантазия, и ничего больше.
– У вас есть альтернатива? – спросила Линдгрен.
Щеки Нильссона судорожно задергались.
– Никаких альтернатив, кроме реального взгляда на происходящее, – выдавил он. – Трезвое осознание суровой правды: нам никогда не суждено покинуть этот корабль. И то, что вести себя мы должны в соответствии с правдой.
