— А помнишь, господин теневик, что сделал великий король Роин?

Чёрный помнил. Когда обесценились серебряные монеты времен элигерского господства, а цены влетели до небес, Роин пошел на решительные меры. Прежде всего, он запретил использование серебряных слитков, как оборотное денежное средство. Куски серебра, в условиях полной потери доверия к становящимся все тоньше из года в год старым монетам, играли роль настоящих денег. Затем государь изъял из оборота элары — изрядно порченные серебряные гроши, одновременно наладив чеканку роина — новой тяжелой монеты из чистого серебра. Через некоторое время свет увидел золотой окрон.

— Разве великие дела можно забыть? А мы, нерадивые потомки великих, способны лишь все испортить, размолоть достижения предков на жерновах глупой бойни! — Гордей нахмурился, стукнул костылем. — Всего хорошего, милейший Гастон. Уверен, ты знаешь, что делать. Монета пока одна, но если их станет много…

— До встречи, господин звездочет. Спасибо за важные сведения.

Возле дверей Ваха обернулся.

— Вообще-то я астроном, господин теневик. Звездочет — дурацкое сказочное название. А мы, увы, не в сказке.

— К сожалению, — пробормотал Гастон уже когда двери закрылись. — Эниох!

Помощник уже стоял возле стола, почтительно склонив голову. Бегающие глазки Эниоха смотрели вниз. Гастон вздохнул, зябко передернул плечами и долго что-то говорил помощнику. Эниох несколько раз поднимал глаза на Черного, бормотал: "Да, господин Главный Смотрящий" и снова продолжал что-то искать на полу.

— Глаз не спускать! — разноцветные глаза уставились на бормочущего слова повиновения Эниоха. — Ступай.

А Ваха Гордей в это время ковылял по коридорам и лестницам. Теневики старательно козыряли, провожая горбуна почтительными взглядами.

— Ах, Гастон, — бормотал Ваха, стуча костылем, — не люблю я тебя, но к кому я еще мог прийти? Но каков актер, а? Как искусно играл роль изумленного тревожной новостью человека, как достоверно спрашивал про сроки намеченной порчи серебряного роина! Правда, под конец разговора ты перестал притворяться, Черный. Почти… Если твои ищейки будут действовать быстро, быть может, удасться пресечь эту, с позволения сказать, интервенцию! Фальшивые роины — опасность куда более грозная, нежели все мятежники вместе взятые… Проклятый костыль, пора менять. Износился, что твой штемпель. Да… Нужно написать Секундусу, красноречивому моему Секундусу, гм!

Ваха помрачнел еще сильнее, остановился, чтобы взглянуть в окно, за которым шел приливной дождь.

— Весна… как говорил поэт: "переменчивый меркан уж зиму победил…" — пробурчал он. — А там, глядишь, и теплый месяц эгри подоспеет. А за ним — верд… Наши стратеги воображают, что к лету еще останутся какие-нибудь деньги на содержание доблестной мзумской армии? Ах, чтоб я на луну улетел!

Гордей пожевал губами, кивнул очередному вытянувшемуся теневику и направился дальше. Костыль стучал громко, и часовой теневик сморщился, словно от зубной боли. Его вот-вот должны были сменить.

Зезва Ныряльщик отвернулся от целой кучи соленых брызг, что окатили фальшборт, выждал несколько мгновений и снова повернулся к морю. Соленый привкус на губах, с плаща стекает вода. Все еще холодный ветер чуть раскачивает две мачты, скрипит под веслами постица, и лениво покрикивает старший комит — огромный верзила с косматой нечесаной шевелюрой огненно-рыжего цвета и такой же бородой. Он ходит между банками — широкими сидениями для гребцов, по трое на каждой, засунув пальцы рук за широченный кожаный пояс. Его помощник, высокий, худой как палка рмен, отдыхает на скамейке, то и дело прикладываясь к кувшину с пивом.

Кричали чайки. Белые барашки волн жадно пожирали мелкий моросящий дождь. Королевская галера "Теона" шла вдоль берега, осторожно обходя многочисленные мели. Холодный, но не очень сильный ветер заставлял бежать волны, украшенные белой пеной. Паруса, заблаговременно снятые, лежали на палубе: галера шла весельным ходом. Арбалетчики и солдаты дежурили на фальшбортах, на носу и корме застыли в готовности расчеты катапульт. Орудия были бережно прикрыты от влаги толстыми бычьими шкурами — не дай Ормаз, отсыреет тетива.

— Что, сухопутный рыцарь, попривык слегка, э?

Зезва повернулся, едва не упал, когда судно качнулось на волне. Поднял в приветствии ладонь в перчатке. Мизинец ныл. Фантомная боль. Зезва поморщился. Нет там никакого мизинца, отхватил его Ваадж, рубя зародыша каджа… Пальца нет, а он болит.

— Спасибо, командор, — ответил он окликнувшему его человеку. — Привык, хотя поначалу мутило сильно.

— Хо! — воскликнул галерный командор Окропир — жилистый человечек с кривыми ногами и перекатывающимися под плащом мускулами. Веселые голубые глаза осмотрели рыцаря с ног до головы. Толстые губы командора раздвинулись в одобрительной ухмылке. — А ты молодец, сухопутный, ха! Клянусь сиськами морской хыгашки, молодец, ха! И блевал, ха, всего пару раз, ха! Годик, другой, и глядишь, возьму тебя на корму, овощи чистить, ха!

— Я польщен, командор.

— Поглядите на него, он польщен! Ха!

— Весьма, достопочтенный Окропир. — Зезва помолчал, проводил взглядом нескольких чаек, что с криками спикировали на скалившуюся пеной воду. — Что за люди гребцы? Каторжники?

— Каторжники? Ха, пленные!

— Пленные? — Зезва бросил взгляд на движущиеся в едином ритме спины, руки, весла. — Душевники?

Окропир подбоченился и заливчато захохотал, откинув назад черноволосую, с залысиной, голову. Затем пригнулся, сложил ладони трубочкой у рта и крикнул вниз:

— Эй, крысы, наш сухопутный гость принял вас за каторжников!

От оглушительного хохота гребцов у Зезвы заложило в ушах, он даже потряс головой. А командор Окропир между тем утирал слезы, выступившие на глазах.

— Охо-хо, господин рыцарь, охо-хо… Насмешил ты нас на славу, ха! Да чтоб я утонул! Неужели ты думал, что на королевском флоте на веслах сидят лиходеи да убийцы?

— По крайне мере, — буркнул Зезва, — их труд дешев.

— Дешев, сухопутный, очень даже! Но наша милостивая королева Ламира давно отменила труд каторжников на галерах. И знаешь, я этому очень рад, ха!

— Отрадно слышать.

— Отрадно? — Окропир сплюнул за борт. — Я — морской офицер и не хочу, чтобы во время боя на веслах у меня сидели изможденные доходяги. Никакого милосердия, только прагматизм, господин рыцарь. От свободных наемных гребцов пользы куда больше. И деревянный кляп им в зубы вставлять не нужно. Хотя, говорят, у Баррейна гребцы сплошь каторжные. Дохнут как мухи, ха!

— Сколько всего банок, командор?

— Тридцать, по три крысы на каждую.

— Понятно, — Зезва снова с любопытством воззрился на гребцов. — Девяносто гребцов, значит… А что за режим сейчас? Медленный ход?

— Прогулочный, ха! — Окропир снова сплюнул. — Знаешь, до сих пор не могу понять, какого хрена Мурман отправил тебя ко мне на борт…

— Я же объяснил, командор.

— Ха, объяснил, как же. Ладно. Смотри — мы сейчас идем экономным режимом. Видишь ведь — половина этих бездельников отдыхает. И в самом деле, куда спешить? Обычный дозор вдоль побережья, — Окропир в сердцах топнул ногой. — Скукотища, ха!

Зезва смотрел на гребцов. Действительно, все они были разделены на две части — носовую и кормовую, как пояснил Окропир. При экономном, или первом, режиме гребла только одна смена. Теперь работала носовая часть, гребцы же кормовой смены усиленно подкреплялись супом, бобами и пивом.

— Скукота, — повторил Окропир, уныло глядя на чаек. — И хоть бы один парус пробежал!

— Пробежал? — удивился Зезва.

— Ну, судно хоть бы прошло какое, ха!

Ныряльщик еще только привыкал ко всем этим морским словечкам и выражениям. Например, забить зуб означало бросить якорь, мыс не обходили, а обгребали, подводный камень на мелях звался тайник, а топтуном называли зыбь. Зезва запоминал старательно, но до сих пор часто становился в тупик, переспрашивая растерянно, что имел в виду комит или командор. И словно в подтверждение, Окропир указал на волны.