18. Итак, получается, что высшее благо — в одном лишь бессмертии, которое никакому другому животному, ни телу [человека] не свойственно. И его никто не может достичь без добродетели и мудрости, т. е. без познания Бога и без справедливости Бога. 19. Насколько стремление к нему верное, насколько оно правильное, показывает сама жажда этой вот жизни. Хотя она и временна, и полна тягот, все же ее жаждут и вожделеют все. В самом деле, ее жаждут и старики, и дети, и цари, и подданные, и мудрецы, и глупцы. 20. Ведь настолько ценным кажется Анаксагору созерцание неба и самого света, что он готов терпеть какие бы то ни было несчастья. 21. Так вот, даже если эта полная тягот и краткая жизнь признается великим благом не только для людей, но и для остальных животных, ясно, что она была бы высшим и совершенным благом, если бы не имела конца и была бы лишена всякого зла. 22. Наконец, никогда не существовало такого человека, который бы. Презрел эту краткую жизнь или предался бы смерти, не имея надежды на более д лительную жизнь. Ведь те, кто ради граждан добровольно шли на смерть, как, например, у фиванцев — Менекей,[315] у афинян — Кодр,[316] у римлян — Курций[317] и два Мура,[318] никогда бы они не предпочли смерть радостям жизни, если бы не считали, что стяжают бессмертие в глазах граждан. Хотя они и не ведали дороги бессмертия, все же добились того, чего жаждали. 23. Ибо если добродетель потому презирает богатства и состоятельность, что они хрупки, а наслаждения — потому что они кратковременны, стало быть, она презирает также хрупкую и кратковременную жизнь, потому что преследует незыблемую и вечную.

24. Итак, само размышление, построенное по порядку и охватывающее все, приводит нас к тому исключительному и единственному благу, ради которого мы рождены. 25. Если бы это сделали философы, если бы они не предпочитали твердо упорствовать в том, что уже один раз приняли, то, конечно, они пришли бы к тому, что я только что открыл. Если этого не могли постичь те, кто убивают небесные души вместе с телами, то, тем не менее, те, кто рассуждают о бессмертии души, должны были понять, что нам предложена добродетель, чтобы, уняв страсти и подавив жажду земных благ, чистые и одержавшие победу души возвратились к Богу, т. е. к своему началу. 26. Для того ведь мы единственными из всех животных подняты для созерцания неба, чтобы мы верили, что высшее для нас благо находится вверху. 27. Для | того нам одним дана религия, чтобы мы из того узнали, что душа чело — веческая бессмертна, что она ищет и познает Бога, Который бессмер — i тен. 28. Стало быть, все философы, которые в качестве высшего блага признавали либо знание, либо добродетель, хотя и держались дороги истины, но не дошли до ее вершины. 29. Ибо эти знание и добродетель лишь вместе дают то, что они искали. Знание служит тому, чтобы мы узнавали, каким образом и куда мы должны идти, добродетель — что — бы идти. Одно без другого ни на что не способно. Ибо из знания рождается добродетель, а из добродетели — высшее благо.

30. Следовательно, нет никакой блаженной жизни, которую постоянно искали философы и [по сию пору] ищут в культе ли богов, или в философии. И потому они не нашли ее, что искали высшее благо не в горнем, а в дольнем. 31. Что является горним, если не небо и не Бог, от которого произошла душа? Что является дольним, если не земля, из которой создано тело? 32. Итак, хотя некоторые философы связывали высшее благо не с телом, а с душой, все же, поскольку относили его к этой жизни, которая ограничена телом, они возвращались к телу, время которого ограничено пребыванием на земле. 33. Потому не случайно они не открыли высшего блага, ибо все, что относится к телу и лишено бессмертия, необходимо низкое. 34. Стало быть, человек не таким образом обретает блаженство, как это видят философы, а иначе. Человек не тогда бывает блаженным, когда живет в теле, которое, как бы то ни было, тленно и подвержено порче, но тогда, когда душа [anima], освободившись от союза с телом, живет в одном лишь духе [in solo spiritu]. 35. Тогда лишь мы можем быть блаженны в этой жизни, если будем казаться вовсе лишенными счастья. Если, избегая соблазна наслаждений и служа одной лишь добродетели, мы будем жить в тяготах и несчастьях, которые являются упражнениями и укрепляющими средствами добродетели. Если, наконец, мы выберем ту тернистую и тяжелую дорогу, которая [только и] ведет нас к блаженству. 36. Итак, высшее благо, которое делает нас блаженными, не может быть нигде, кроме как в той религии и в том учении, которые дают надежду на бессмертие.

13. 1. По — видимому, разговор требует того, чтобы, поскольку мы показали, что бессмертие является высшим благом, мы доказали бы и то, что душа бессмертна. 2. По этому вопросу между философами идет серьезный спор, и все же те из них, кто говорили о душе, не могли ничего ни открыть, ни доказать. 3. Ибо, далекие от этого божественного знания, они не приводили ни верных доводов, которые бы в этом убеждали, ни свидетельств, которые бы могли подтвердить это. Однако данный вопрос уместнее нам разобрать в последней книге, когда нам нужно будет говорить о блаженной жизни.

4. Остается еще та третья часть философии, которую называют логикой, в ней заключены вся диалектика и всякий способ рассуждения. 5. Божественное учение не нуждается в ней, поскольку мудрость — не в языке, а в сердце. Не имеет значения, какую речь использовать. Ибо речь идет о сути, а не о словах. И мы рассуждаем не о грамматике и не об ораторе, знание которых сводится к тому, как следует говорить, а о философе, учение которого о том, как нужно жить. 6. Если же ни та физика не имеет смысла, ни эта логика, поскольку не могут сделать счастливыми, остается, чтобы вся сила философии заключалась в одной лишь этике, которой, как говорят, посвятил себя Сократ, отбросив все прочее. 7. Поскольку, как я уже показал, философы заблуждались в этой части философии, ибо не открыли высшего блага, ради достижения которого мы рождаемся, ясно, что вся философия — ложная и пустая, так как ни к служению справедливости не готовит, ни долг, ни сущность человека не утверждает. 8. Пусть же они узнают, что заблуждаются, считая философию мудростью. Пусть не следуют ничьему авторитету, а обратятся к истине и последуют за ней. Здесь нет места легкомысленности. Наказание за глупость будет вечным, если обманут либо пустая личность, либо ложное мнение. 9. Человек же, каким бы он ни был, если верит себе, т. е. если верит человеку, не скажу, что он глупец, который не видит своих ошибок, но он самонадеян, ибо дерзает присваивать себе то, чего не дано человеку. 10. Насколько заблуждался тот знаменитый и великий мастер римского слога [Цицерон], можно ясно увидеть из его суждения. Когда в книгах Об обязанностях он говорил, что философия является не чем иным, как любовью к мудрости, а сама мудрость — знанием божественных и человеческих дел, он прибавил тогда: «Если кто‑то порицает интерес к мудрости, то я, право, не вполне понимаю, что именно он считает достойным прославления. 11. Ведь если мы ищем услаждений души и отдохновения от забот, то что можно сравнить с усердием тех, кто всегда стремятся к чему‑нибудь такому, что направлено и способно привести к хорошей и счастливой жизни? Если же имеется в виду стойкость и добродетель, то именно эта наука даст возможность достичь их, или же такой науки вообще не существует. Говорить, что не существует науки о важнейших делах, — когда нет ни одного самого маловажного вопроса, в котором бы можно было обойтись без науки, — свойственно людям, говорящим необдуманно и заблуждающимся в важнейших вопросах. Если же существует какое‑то учение о добродетели, то где асе его искать, если ты отступаешь от этого вида изучения?»[319] 12. Право же, сколь бы ни старался я обрести хоть самый малый дар красноречия, с тем чтобы иметь возможность убедить, все же я никогда не отличался красноречием, не имея никакого отношения к форуму. Но необходимо, чтобы собственно благая тема разговора сделала меня красноречивым, для ясного и убедительного развития которой достаточно самой истины и знания божественности. 13. Так вот, я хотел бы ненадолго поднять из преисподней Цицерона, чтобы красноречивей — щий муж был просвещен бесталанным человечишкой: сначала в том, что же является достойным прославления у того, кто порицает интерес к тому, что именуется философией. Затем в том, что философия — это не та наука, с помощью которой достигается добродетель и справедливость, как он полагал, а есть какая‑то другая [наука об этом]. Наконец, поскольку существует учение о добродетели, я показал бы ему, где его нужно искать, когда отказываешься от того вида изучения, который этот философ искал вовсе не ради того, чтобы научиться ему и познать его. Ибо от кого можно было научиться тому, что никто не знал? 14. Но, как он обычно поступал в таких случаях, Цицерон хотел (Настаивать на выводе и довести его до сознания, словно он надеялся, Что ничего нельзя возразить на то, что философия является учительницей жизни. Как раз об этом он прямо заявил в Тускуланских беседах, обратившись с речью к ней самой, используя такой риторический. Способ убеждения: 15. «О философия, руководительница жизни, о йзыскательница добродетели и гонительница пороков! Что стало бы без тебя не только со мной, но и со всем родом человеческим? Ты — Изобретательница законов, наставница во нравах и устроительница порядка!»[320]16. Как будто бы она сама по себе дает знание, и не Тот скорее достоин прославления, Кто ее даровал. Цицерон таким же образом мог бы воздавать благодарности еде и питью, так как без этих вещей, в которых нет ни чувства, ни благоволения, жизнь невозможна. И вот как они являются пищей для тела, так и мудрость является пищей для души.