До сих пор слово «любовь» воспринималось Лидией-Лидусей как непременная деталь стихов, арий, романсов. Если оно и применялось ею, то лишь для того, чтобы выразить свое отношение к родным, к погоде, к цветам, к бабушкиному пирогу с капустой или фирменным брюкам. Ну, еще примерялось оно к некоему мифическому существу, которое где-то и когда-то должно встретиться, вознаградить за ожидание и надежду, заполнить душу до предела и навсегда! Уже жил на земле, уже нес с собою счастье тот предназначенный человек — верно, ей пока неведомы облик и имя его… И теперь, когда этим распространенным и волнующим словом выражалось ее чувство к человеку, которого она недавно вовсе не знала, но который стал вдруг самым дорогим, единственно так дорогим на свете, теперь счастье отвернулось от нее. Точно судьба наказывает ее за то, что ее неудачно и безответно полюбил Олег Чернов!.. Его тоже было жалко. Она даже поругивала себя, бесчувственную: ведь даже благодарности не испытывала к нему, а он же, рискуя здоровьем и даже самой жизнью, пытался достать цветок эдельвейса — для любимой. Пусть не достал, главное — сознательно шел на жертву, шел!
Лидия-Лидуся принуждала себя подолгу смотреть на Олега, чтоб хоть что-то шевельнулось в душе, но там была пустота, вакуум!.. А если этот вакуум на всю оставшуюся жизнь? А если ей предопределено оставаться одинокой? Неужели и это ей не дано — стать выше своей доли, благородно и мужественно принять то, что выпало?
Она велела себе: встань! И встала.
Она велела себе подойти вплотную к спинке кровати Олега. И она подошла к той спинке.
Он обернулся. «Чего тебе?» — читалось в его тревожно вскинутых глазах.
Она велела себе: не лезь в пузырь, стой, как стоишь, даже облокотись на спинку. И она не полезла в пузырь, стояла, как стояла, и даже облокотилась на спинку, не стесняясь Вадика и Костика.
А Олег вернулся к разговору с ребятами, и Лидии-Лидусе оставалось разглядывать сбоку светлые, прямые и жестковатые волосы, образовавшие на его макушке тугой завиток.
Олег старался сосредоточиться на разговоре, вспоминал все, что удалось прочитать по проблеме контактов, общения. Эта проблема всеобъемлющая — ее в практической деятельности придется решать и технарю, и гуманитарию. Значит, заниматься ею теперь — работать на то, чему решил посвятить все отпущенные ему годы и силы. И он не смог смириться с тем, что внимание его рассеивается…
Вадик и Костик вскочили разом.
— Мы бы еще оставались, но надо идти, — объяснил Костик. — Вилюрыча хотим проведать.
— Есть о чем потолковать, — как бы извиняясь, произнес Вадик. — Но в другой раз.
Лидия-Лидуся ни слова не сказала — нечестно уверять, что хочешь еще побыть с человеком, если не хочешь побыть с ним. Она отобрала у Олега журнал, положила на подоконник.
— Да, старик, поспи! — Костик помахал рукой.
— Высланный я — больше некуда!
— Хворь, она свое возьмет, — пообещал Вадик. — Ты только отключись…
Олег обреченно посмотрел в глаза Лидии-Лидуси, она отвернулась и первой направилась к двери.
— Видишь, не один будешь, — как маленького, утешала Пирошка Остаповна Виля Юрьевича. — А я уже опаздываю на пищеблок.
Накрыв черные блестящие волосы белой накрахмаленной шапочкой, она на миг смежила веки и вышла.
— Молодцы, что наведались, ах, молодцы!.. Садитесь, рассказывайте, как вы там боролись и побеждали?
Он подумал, что самое тяжкое в происшедшем — не может он постоянно видеть этих ребят, постоянно общаться с ними. И лежит-то неполных два дня, а как вечность лежит, не видя свою плавкоманду, не общаясь с нею.
— Чего стоите, Вадик, Костик?
Но те остались на ногах — не думали задерживаться. Лидия-Лидуся села на свободную кровать, положила руки на колени — такая, поглядишь, примерная!
Костик принялся рассказывать о «веселых стартах», напирая на смешное, Вадик поддакивал. Скоро Костик иссяк в смущении, — наверное, его и Вадика угнетала бледность, залившая лицо Виля и подчеркивавшая кровоподтеки на лбу и скуле. Братья заспешили, а Лидия-Лидуся кинула ногу на ногу, чуть повалилась на бок, подложив подушку — я, мол, надолго.
А ушли мальчишки, встала, взбила-пригладила подушку, поставила пирамидкой.
— Хорошо, хоть ты осталась…
Она стояла прямая, ладная, в свитере под горло и трико в обтяжку. Волосы упали на лоб.
— Хорошо?
Уставилась в окно, коря себя за то, что осталась и отчего-то не смеет уйти.
— А чем плохо? — стараясь не придавать значения тону, каким она спросила, вскинул он брови. — Кстати, закончим тот разговор, которому гроза помешала. Ты уже ответила на те два вопроса, что задавала мне? Понимаю, что есть вопросы, на которые легче другим отвечать, чем себе, но все-таки? Что же такое счастье и что значит быть счастливым? Поделилась бы, что ли!
Лидия-Лидуся долго смотрела на него, небось, прикидывала — всерьез он говорит или играет с нею, как с ребенком. Что там у нее решилось — не понять было. Чуть отступила, сложила руки лодочкой, поднесла к округлому подбородку:
— В книгах много пишут про счастье — про чье-то счастье… Кому на счастье хватит трудовой славы. Кому-то хватит для счастья глядеть на счастье соседа. Кому-то хватит автомобиля. Даже «Запорожца»… Все это не для сердца, Виль Юрьевич. Все это не для сердца… Вот по моему сердцу, счастье — это когда есть чего ждать, на что надеяться.
Она ждала, что он теперь скажет.
— Здорово! — он был искренен. — А чего ж ты с такой обидой говоришь?
— Обидно, вот и говорю.
— На кого? За кого? Вся твоя жизнь — сплошные надежды, долгое ожидание.
Она снова села на кровать, склонилась, уперла локти в колени:
— За вас мне обидно…
— Что же я не так делаю?
На скуластеньком лице ее выступил румянец:
— Вы очень последовательный человек. Вы очень уверенный в себе человек. Как скала… Пока нет возле вас Пирошки Остаповны. А при ней… балдеете! Сам не свой становитесь!
— Откуда ты взяла? — он с трудом подавил в себе желание накричать на нее, выгнать ее. — Не свой! Не свой — это ты верно выдала. Со стороны, может, и нелепый… Не знаешь еще — есть чего ждать, нет чего ждать… Вот и…
Он подумал, что женщины и должны изменять мужчин, должны делать их совершенней и мягче, гибче; если этого не происходит — значит, не та женщина, какая единственно нужна. Подумал, но не сказал: стыдно же признаваться в своей любви — при ребенке, умном, проницательном, но ребенке.
— Чего молчите? Считаете — маленькая, не пойму? Лучше, чем вам кажется, пойму… Вы бы поняли меня!..
В затылке, в боку, в перевязанной руке заныло.
— Вам плохо?
— Нет! Я слушаю тебя…
Лидия-Лидуся сузила глаза:
— У нее ведь была любовь! Была! Чего она не сберегла? Надо было беречь!
— Это ты-то понятливая?.. Не удалась женщине личная жизнь, не удалась! Что-то умерло! А надежда осталась и живет — нравится это кому-нибудь или не нравится! Не может не жить…
— За чей счет?
— За свой!.. А ты — зла! Не видишь, как ты зла?.. Не слыхала, что зло в первую очередь отравляет и разъедает того, кто зол?.. Не люби иных, чем ты, будь другой, но не злись на того, кто лишь в том перед тобой виноват, что он — другой, не по твоему вкусу он.
— Вы сами ничего не понимаете, ничего!
Он ухватился здоровой рукой за спинку кровати, подтянулся, попросил:
— Сунь мне под спину ту подушку… Спасибо… Слушай, ты знаешь, в кого можешь вырасти?
Она стояла возле его кровати, на глазах ее навернулись слезы:
— Знаю!.. Вы хотите сказать, что в Царицу, да?
Догадливость ее ошеломила его, и он, не найдя подходящего слова — в меру серьезного, в меру ироничного, — подтвердил по-мальчишечьи:
— А то!
— Она себя любит, а я себя — нет.
— Ты себя не любишь?!
— Пре-зи-ра-ю!
— За что?
— За все!
— Ты это брось!
— А вам не все ли равно!
Она как-то по-бабьи прикрыла ладошкой рот и неверным шагом пошла к двери.
