Почти бесшумно отворилась дверь. Лидия-Лидуся пришла — готовая к походу, с рюкзаком за спиной. Она так зыркнула глазами, что Олег отвернулся к стене, накрылся с головой.

Виль подозвал ее, шепнул в ухо:

— Чего ты так? Больных принято жалеть. А он захворал, пытаясь эдельвейс достать! Тебе в подарок! Жизнью рисковал парень!

— Он и вашей жизнью рисковал! — Щеки ее полыхали, глаза довольно жмурились, а голос был тих и гневен. — Вами!.. Вами!

С последними словами она резко переменилась, изрядно смутив Виля, — слезы блеснули в глазах, зазвучали в голосе. Всхлипнула и, уже отойдя к двери, спросила:

— Что Вам принести с Перевала? На память!

— Если поблизости от перевала растут эдельвейсы, сорви парочку. По одному — ему и мне. И не на память — не расстаемся ведь, не прощаемся…

Ближе к полудню приехал Капитоныч — сумел пробиться на собственном «жигуленке». Сказал, что гроза и до лагеря докатилась, понятно, заволновались — что с теми, кто в горах?

— Медицина, — он обратился к Пирошке. — На перевал кто-нибудь хворый не потащился?

— Всех, в ком не были уверены, оставили разбирать палатки и готовить обед.

— А эти двое транспортабельны? Могу забрать с собой?

— Чернова увозите. А Вилю Юрьевичу лучше вернуться в лагерь автобусом — в лежачем положении.

— С медициной спорить не полагается, а? — Капитонов глянул на Виля, потом на Олега. — Как дышишь, хлопец?

— Носом, — в нос сказал Олег.

— Это я слышу!.. А в горле не свербит, в груди не отдает?

— Не свербит, не отдает…

— Тогда собирайся. Едем!

С той минуты, как начальник лагеря вошел в палату, Виль ждал: чем обернется эта первая встреча для Олега?

Случись что с парнем, Капитонов поплатился бы первым — вплоть до суда и решетки. А вечный камень, который лег бы на душу — не уберег юную жизнь! А мысли о горе матери, которой не вернули сына? Никогда они не перестали бы жечь Капитонова, случись что с парнем. Начальник лагеря за все отвечает в первую очередь и в первую очередь имеет право на спрос с любого, кто ему доверен. И то, что Капитонову угрожало, со счетов не сбросишь, оно должно ведь сказаться на его отношении к Олегу? Должно, еще как должно!.. Да не сбросишь со счетов и мудрость и своеобычность характера и взглядов этого немолодого уже человека. Интересно и поучительно увидеть, как станет он сводить концы с концами в этой истории? Тем более что все он знает из докладов тех, кто был здесь, значит, из докладов, содержащих не только факты, но и их личное понимание и толкование. Чего стоит одно то, что могла наговорить начальнику лагеря старшая вожатая!

Капитонов проверил экипировку Олега и пообещал Пирошке:

— Позабочусь, медицина, чтоб в дороге не добавить ему простуды: поедем с ветерком, но при наглухо закрытых окнах. — И обратился к Олегу: — Понял? Тогда — вперед!

И вот — остались вдвоем!..

— Пирошка, сядь возле меня.

Она придвинула стул, села.

— Нет, как ночью…

— Зачем?

— Теперь… я тебя поцелую.

Долго не сводила с него черных, усталых, как бы остывших глаз.

— Зачем?

Поправила на нем одеяло, провела ладошкой по лицу, со лба к подбородку, точно прощалась.

— Зачем я тебе?

— А я тебе не нужен?

— Мало ли что мне нужно? И мало ли что требует — обойдись!.. Ну, к слову, я старше тебя…

— На полтора года-то! Такая уж разница!

— Я старше тебя на полтора года и на всю свою неудачливую жизнь, на всю свою нескладную любовь… Этой разницы я боюсь больше всего.

— Неужто надежды твои слабей минувшего страха?

— Она хлебнула горького, моя надежда. Горького и постыдного. А как я верила деду своему Миклошу!

— Разве он утверждал, что счастье привалит с первой попытки?

— Не утверждал. А я уже стала мнительной. Как заболела… Ну, зачем я тебе, зачем?

Он выкрикнул в отчаянии:

— Мне ты нужна, как никому на свете! Как никто!

— Не говори эти слова, не надо! — Она всхлипнула. — Прости, ты не виноват, что ничего не знаешь о вещах, которые не удается мне забыть… — Опустила голову, нащупала сквозь одеяло руку Виля: — Тебе не больно?

— Нет-нет!

— Тебе покой нужен. Я лучше пойду…

— Нет-нет! Говори, все говори!.. Я не больной. Я всего-навсего травмированный. И ничто — из ряда вон — мне не угрожает… Говори!

— Только не перебивай, не останавливай… Скажу!

Смятение овладело им: отчего так сух стал голос ее?

А она продолжала, ровно, почти бесстрастно.

— Дедушка Рапаи Миклош отвез меня в город к своей одинокой пожилой племяннице. Я поступила в медучилище и жила у нее до выпуска… Сангиг, санитарную гигиену, преподавал у нас молодой красивый доктор — работал третий год после института… Как он лекции читал! Как держался, как одевался! Как шутил и поддразнивал нас, девчонок! Мы все были влюблены в него… За мной тогда табуном ходили мальчишки из автодорожного техникума, что был в квартале от нашего медучилища. Кавалеры мои наперебой внушали мне, что я самая красивая в нашем городе, в стране, в мире, во вселенной… Это я даже и от подружек слыхала!.. А доктор как-то сказал мне, что я оригинальна, неповторимо оригинальна — второй такой он не видывал. Было непонятно, приятно и боязно… Перед выпускными экзаменами он предложил устроить распределение в тот город, в котором я училась. Я отказалась, уехала в дальнее село. Через год он явился, сказал: «Мне ты нужна, как никому на свете! Как никто…» А я так верила своему деду, что переборола опаску. Согласилась… И начался спокойный и изысканный кошмар. Из квартиры он сделал музей: купил старинную мебель, выложил из ящиков коллекцию чугунных скульптурок — он их со студенческих лет собирал. Я к этой коллекции подходила — черными волосами, черными глазами. У нас часто бывали гости. Они, не таясь, любовались чугунными фигурками и мной, а он — гордился. Гости расходились, он забывал о своем редком чугуне и оригинальной супруге. Все, что он делал, — все делал ради зависти со стороны… Когда родилась Катерина — он возненавидел ее наряду с пеленками и распашонками. Тем более что она была плохонькая и болезненная, никто не завидовал его отцовству, да и некому было — гостей стало заметно меньше: ребенок в доме… И мы ушли от него. Он так стоял в суде против развода, будто боролся за возвращение украденного у него.

Она, замолкнув, подняла голову — в глазах ее были ожидание, испуг и сожаление.

Переборов боль, он вытянул из-под одеяла руку, сжал пальцы Пирошки…

На усталых лицах Царицы и Антаряна — сухой горный загар. В одежде — та доля выразительной небрежности, которая отличает бывалых от небывалых, спортивных людей — от следующих моде на спортивность. Они сели на кровать Олега, картинно расслабились, вытянули длинные натруженные ноги. И заговорили, перебивая друг друга.

— Фантастика, старик! — Антарян молитвенно поднял руки. — Это надо видеть!

— На Перевал, верно, не поднимались — поздно ведь вышли…

Из-за кого и из-за чего вышли поздно и не побывали на Перевале, Царица не сказала — сам, мол, соображай — не маленький.

— Это да, это — потеря! — большие глаза Антаряна на миг погрустнели. — А все равно — то, что открылось нам — неописуемо!

Виль понял — от Антаряна подробного и точного рассказа о походе (по крайней мере, сейчас) не услышишь — он во власти восторга. А Царица обещающе улыбалась: дескать, отвосхищается темпераментный и впечатлительный Даниэл, и скажет она то, что — хочешь не хочешь — сказать надо, необходимо. Положила пальцы на предплечье Антаряна, будто пульс у него считала, и как только он, исчерпавшись, замолк, она заговорила:

— Сами бы, Виль Юрьевич, все испытали бы, сами всем любовались бы… если бы не ваша неумеренная доброта, — подумав, Царица поправилась: — Если бы не ваша мягкотелость, — еще подумав, снова поправилась: — Если бы не ваш либерализм.

Она, наверное, мучилась от невозможности немедля устроить разбирательство. Начальник лагеря увез основного виновника, однако же есть и косвенные виновники — те, кто допустил, поощрил, содействовал своим поведением!