Она села, встал Олег, чуть покосился в сторону Лидии-Лидуси:

— Поступок свой считаю грубым, безобразным, недостойным. Стыжусь его и… простить себе не могу…

Царица настолько была уверена в своем прогнозе, что, вдруг обнаружив его ошибочность, растерялась. В глазах ее, обращенных к членам совета, стоял недоуменный вопрос: «Как же так? Как же?..» Члены совета смущенно отворачивались: что говорить, если люди признают свою вину и сами осуждают себя?

Но Царица собралась с силами, забарабанила пальцами по столу, выразительно глянула на председателя совета дружины. Та после сорванного дисковечера не меньше подружек возмущалась поведением Лидии-Лидуси и Олега, может, даже больше, как лицо официальное, от которого кое-что зависит. А теперь у нее пропало желание взыскивать с ребят. Однако старшая вожатая ждала, и председатель, теребя конец косы, прочла вслух строку с листка перед собой:

— У членов совета и приглашенных есть вопросы?

Вопросов не было.

— Кто хочет выступить?

Никто слова не просил.

Продолжая барабанить пальцами, Царица недовольно взглядывала на члена совета, заставляя подняться но от всех слышала почти одно и то же обкатанное: «Поведение, как сами признают, несовместимое. Непростительное, как сами отметили… Но, учитывая чистосердечную самокритику, ограничиться взысканием». Каким — не говорили.

— Конкретно надо, — подсказала Царица председателю совета. — Какое именно взыскание?.. Надо ведь, чтоб правильные выводы сделали, чтоб урок извлекли, чтоб другим неповадно было…

Все пошло не так, как хотелось, как следовало, и она бессильна направить заседание в то русло, которое для него выложила. Начальник лагеря невозмутимо поглаживал усы. Воспитатель первого отряда испытывал явное облегчение. Плаврук покусывал нижнюю губу — нервничал.

— Необходимо дать им… почувствовать, — отчаянно и жестко произнесла Царица, как произносят «необходимо проучить». — А послушать членов совета, так провинившихся впору награждать. Как же — сразу признались и осудили себя!.. Или благодарностью на первый случай ограничимся?

— Можно же строго указать, — сказал Виль.

— А вы, конечно, считаете, что этого достаточно? Даже многовато, да? А не кажется вам, что им не место в плавкоманде? Не боитесь вы, что своей защитой поощряете их на такое, о чем потом пожалеете? Да поздно будет!

— Какая защита?.. Никто их не выгораживает — ни сами они, ни члены совета, ни я…

Царица покачала головой:

— Неужели, товарищи, вы не видите, что они хитрят? Уходя от ответственности, упреждая спрос, поторопились признать вину!.. Доигрались — куда же деваться?

Что-то рушилось в душевном устройстве Царицы, и первопричину этого она видела в Лидии-Лидусе и Олеге. И испытывала к ним… Виль не нашел подходящего выражения: «ненависть» — слишком сильно, «злость» — слишком обыденно, лично. И тем не менее что-то личное в ее чувстве было, и она не поднялась над ним. Не урок ей хочется преподать, хочется воздать — да так, чтобы неповадно было! Чтоб помнили, с кем дело имели.

— Можно же строго указать! — напористо сказал Виль.

— Да, строго указать! — подхватила председатель совета дружины.

— Строго указать, — немедля откликнулись члены совета.

Царица изумленно посмотрела на Капитонова.

— Мнение единогласное, как видим, — сказал начальник лагеря. — Если других вопросов, касающихся ребят, на повестке дня нет…

Других вопросов на повестке дня не было, и Царица безнадежно взмахнула рукой — можно закрывать заседание.

Всех ребят как ветром сдуло.

Иван Иванович погрел руки на лысине, опустив на колено, сцепил их, точно для того, чтобы сберечь тепло, едва ли не с любопытством всмотрелся в лицо старшей вожатой.

— А вы, Мария Борисовна, всерьез не верите им? Не верите искренности их признания и самоосуждения?

Удивительно произнес он «им» и «их» — с той уважительной осторожностью, которые показывали: ему не все равно, как они, Лидия Клименко и Олег Чернов, оценят сказанное здесь, что они могут подумать о нем самом и Царице.

— В самом деле — не верите? — повторил Капитоныч, давая Царице возможность уточнить свое мнение, поправить его.

Она выслушала с выражением сожаления на лице, но ничего не сказала в ответ.

— Я вот — верю… Говорил с ними… А вы — говорили?

— Чего ж особо говорить — все предельно ясно.

— Я говорил. Мне не все ясно — и сейчас. Но я верю — они вправду не щадят себя, совестно им за себя. Перед собой, перед нами… Это дорого стоит, дороже любого наказания. И если мы им сегодня не поверим, они завтра перестанут верить себе. И нам тоже… Зря вы, Мария Борисовна, на их место в плавкоманде покушаетесь, — увещевал Капитоныч. — Там у них взрослое дело. На таком только и зреть и расти. А зреть им долго и расти куда есть!

— Где же гарантия, что после такого вот разговора они не выкинут чего-нибудь еще, да похлеще?

— Это точно — гарантий нет, — союзнически добродушно сказал Иван Иванович Царице, словно ей одной, словно вообще они вели речи-разговоры вдвоем, без свидетелей. — Нет гарантий… — И развел большие руки.

Сквозь сплошную, но тонкую облачную пелену просвечивает грустное солнце. Воздух серо-зеленый и море серо-зеленое, неуютное. Тепло, безветрено, а оно отчего-то раскачивается, волнуется, причем ни с того ни с сего волнение вдруг нарастает или спадает. На прибрежный песок выбрасывает грязную пену, обглоданный хворост, огрызки яблок.

Купались, понятно, мало и неохотно, тоскуя по жаркому синему небу, изумрудной прозрачности недвижного моря. Забот у плаврука убавилось. Верно, нервотрепки стало побольше — завтракаешь уже, и все не знаешь: состоится утреннее море или опять сорвется? У физрука, напротив, забот прибавилось, и Виль помогал Антаряну во время тренировок, соревнований, игр. Всего этого хватало — ребят постоянно чем-нибудь занимали, чтоб они не оставались без дела, не нудились со скуки, не искали приключений, из-за которых стремительно растет травматизм — растет число сбитых коленок, ободранных рук, синяков и шишек.

Однако и развлечения приедаются, тем более что развлекаться приходится на исхоженной-избеганной вдоль и поперек территории лагеря.

— Требуется мероприятие-кульбит. — Антарян выразительно крутнул рукой. — Хотя бы для старших отрядов. Иначе закиснем.

— Оно так, — невнятно отозвался Виль — согласен был, что необходимо нечто свеженькое, да что тут изобретешь — вроде все испробовали?

Антарян поднял вверх палец:

— Напоминаю: надо ковать железо, пока горячее — имею в виду директора совхоза и обещанный автобус. Понимаешь, дни идут, наши заслуги перед совхозом помаленьку меркнут, — смотришь, автобус у них начнет ломаться, покрышки вдруг облысеют…

С тем и пошли к Ивану Ивановичу Капитонову. Тот долго глядел в окно, прикладывая ладони к лысине, спросил:

— Погода, видите, какая? Представляете, что она может выкинуть?

— Представляем, — за двоих ответил более опытный Антарян. — По долгосрочному прогнозу ничего неожиданного не предвидится. Кроме того, когда здесь худо, в горах может быть все наоборот. Это — Кавказ, это горы.

Иван Иванович поверил и велел подготовиться к поездке старших отрядов в район турбазы и к походу на Перевал. Прикинули, что двумя рейсами автобуса доставят ребят и имущество на место, переночуют в палатках, а утром пешочком отправятся на Перевал, чтоб к обеду обернуться и, подзаправившись хлебовом, сваренным на костре, уехать домой — так же, двумя рейсами. Высадиться за поселком, при выезде из ущелья, и, собравшись вместе, оставшуюся часть пути пройти строем, чтобы на марше встретиться с младшими отрядами, которые загодя выйдут из лагеря.

Иван Иванович позвонил по телефону в совхоз. Директор готовно поинтересовался:

— Куда и к какому часу подать автобус?