— Костик! Ты чего, уснул? Дура позорная! Опять? — это Валька кричит. Картинка снаружи исчезает, я открываю глаза. Мы стоим перед забором. Надо лезть.
Я что-то мямлю, Валька вздыхает. Мы карабкаемся на забор. Я шевелю руками не очень уверенно, как спросонья. Наверху, уже готовясь сигануть вниз, я поднимаю голову и позволяю себе замереть на полсекунды, чтобы прийти в себя. В эти полсекунды я понимаю, как непохож Воронеж оттуда — выпуклый узор улиц у реки, закрытый чёрной шапкой дыма, на Воронеж, каким я его вижу глазами: линии чёрных крыш и заборов на фоне красного заката — корка подгоревшего горького хлеба на фоне жара печи.
Мы спрыгиваем.
И обнаруживаем перед собой двух здоровенных немцев. Может, они не были здоровенными, но когда я смотрел глазами, все они казались мне просто огромными. Ну, думаю, доигрались. Немцы меж тем ничего не предпринимают, а смотрят как-то странно. Даже виновато. Я замечаю, что каждый в руках держит по мешку. Мародёры, понимаю я. Думают, что мы хозяева дома. Непонятно, кто из нас попался.
Спустя довольно короткое время меня волокла за шкирку крепкая рука. Я едва поспевал за немцем, от которого разило потом так, будто последний раз он мылся в Рейне, а в следующий раз решил искупаться аж в Москве-реке, — по условиям дурацкого, но красивого, по бюргерским представлениям, пари. Выяснилось, что попались всё же мы с Валькой.
Нас отволокли на небольшой холмик, который высился в конце улицы, уже на нейтральной полосе. На холмике стоял пулемёт, целивший в сторону наших войск. Перед нами на землю бросили лопаты. Один из немцев что-то пролаял.
Мы с Валькой переглянулись:
— По-моему, он хочет, чтобы мы копали яму.
— Это зачем ещё?
Немец гавкнул что-то ещё раз, уже куда грубее: мол, не переговариваться, а живо копать. Мы ещё раз беспомощно посмотрели друг на друга и взяли лопаты. Немец переложил пистолет в левую руку, а правой указал на место, где рыть.
Мы начали ковырять землю. Тупой инструмент заскрежетал по камням. Я стал ритмично тыкать лопатой, изображая усердие, так, чтобы руки механически делали своё дело, а голова была свободна для привычного трюка.
Выглянул снаружи, нащупал смерчик ближайшего к нам немца и вдруг — со всей ненормальной яркостью своего объёмного зрения — увидел, как со стороны наших щёлкает выстрел, и к нам летит пуля. Я тут же открыл глаза и даже покачнулся от того, как резко сменилась картинка перед глазами. Расставил руки в стороны и поморгал. Посмотрел налево. Валька лежал, его лопата валялась рядом. Вокруг его головы разливалось бурое пятно. Валька был мёртв.
Я перестал дышать и попятился задом с холма. Немцы стали отстреливаться, наши тоже продолжали палить. Я бросил лопату и понёсся прочь, не разбирая дороги. Немцам было явно не до меня, и я ушёл.
Как долго я бежал — не знаю, но к тому времени, когда пришёл в себя, уже стемнело. Я остановился, сердце колотилось бешено, руки дрожали. Я сел у стены, пытаясь собраться, но вместо этого расплакался. Никогда в жизни мне ещё не было никого так жалко. Трупов я уже насмотрелся предостаточно, но это же был Валька.
«Валька, Валька, Валька… — думал я. — Что же это?..»
Чуть успокоившись, я решил идти дальше, к реке, чтобы в темноте переплыть к месту, где мы оставили куртки и сапоги. Пора было возвращаться.
Было захотел опять осмотреться снаружи, чтобы засечь патрули по смерчикам, но как только я попытался прислушаться к ощущениям, так снова увидел чёрную Валькину голову на фоне красного пятна. Меня вырвало.
Откашлявшись и отплевавшись, я понял, что идти придётся, глядя своими глазами. И медленно зашагал прочь из города, дрожа и давя всхлипывания.
Прошёл я немного: выскочил на перекрёсток и буквально наткнулся на лучи фонариков — патрульные подошли сразу с двух сторон. Бежать было глупо — пристрелят.
Немцы приблизились.
— Куда идёшь? — спросил один по-русски.
Я посмотрел на него, наверное, самым глупым взглядом на свете, подумал, вынул яблоко, которое всё ещё лежало за пазухой, и стал объяснять, что ходил рвать яблоки. Но получалось плохо, сбивчиво, и немец, поглядев на меня пристально, приказал мне следовать в направлении, которое указал стволом автомата — вниз по улице. Страшно не было: я привык, что просто так патрульный не станет убивать мальчишку. Я плёлся вперёд, понукаемый немцем и продолжал думать о Вальке.
Из дома-штаба вышел другой солдат. В его петлицах я различил эсэсовские молнии. Обменявшись парой слов с патрульным, он схватил меня за руку и потащил через арку во двор, что-то крича. Я покорно следовал за ним. Он дотолкал меня до места, где я разглядел совершенно чёрную при свете луны яму, заставил встать к ней спиной и достал пистолет. В тот момент я по-прежнему не чувствовал страха, только спокойно наблюдал: вот, мол, у немца не вальтер, и не парабеллум, а наш ТТ. Распробовал, наверное. А дело, похоже, пахнет жареным, не выбраться мне.
Немец продолжал что-то кричать, размахивая пистолетом. Понимал я мало: различил только «рус шипион», «партизан» и ещё, кажется «откуда пришёл». Внезапно у него в глазах что-то изменилось. Я увидел только мушку на стволе пистолета — прямо перед собой. Почувствовал будто бы сильный удар в челюсть и полетел в яму. Упав на дно, я перевернулся на живот.
И, должно быть, умер.
Вот крыжовниковый куст, за которым мы с утра лежали с Валькой, вот чёрная прошлогодняя ягода на его ветке — иссохшая, ставшая почти точкой. Но из этой точки можно видеть весь мир, и в этом огромном мире можно нащупать любую точку, включая эту чёрную ягодку.
Я снова смотрел на мир снаружи. Но теперь даже не просто смотрел. Я ощущал весь мир, как собственное тело. Мог видеть вблизи и одновременно со всех сторон каждую частичку. Потому что — тут я понял это со всей ясностью и расхохотался от восторга, — да потому что мир устроен очень просто, по одному только правилу. Вот оно — короткое и простое, как школьное уравнение. Только люди его не знают, потому что этих символов в людском привычном алфавите понятий нет. Я залюбовался на мир: вот оно это правило, сквозит в каждой песчинке. И в том узоре, которым города покрывают нашу планету, и другие планеты, и в движении планет, и в движении того, что движет планеты, — есть эта простая рифма.
А как же… спросил я себя, а что же?.. Но прежде, чем слова сложились в вопрос, я и сам понял, что в этой огромной и простой системе нет просто ни малейшего места для такого существа, которое бы создало этот мир и слушало бы наши молитвы. Как в радиоприёмник невозможно запихнуть человечка, который бы его ремонтировал. Хотя нет, не то, чтобы нет места, — места сколько угодно, подумал я, просто эта выдумка не подчиняется главному правилу. Этому простому красивому правилу.
Я дальше и дальше растекался по миру, отдаляясь от ямы, в которой лежал бывший я — маленькое, скрюченное, истекающее кровью существо по имени Костя.
Меня щекотал восторг, я чувствовал, что скоро разольюсь по пространству и пропитаю его полностью, — вот я уже вижу себя пятнышком на стене с полосатыми обоями, где-то на противоположной стороне Земного шара. Комната залита утренним ярким светом, девушка, одетая только в короткие штанишки и маечку до пупа, уходит из комнаты на пахнущую летом веранду, где висит календарь с оранжевой надписью CALIFORNIA SUMMERDAYS. А вот я камешек, летящий где-то в чёрном месте возле огромного шара из огня. «Да это же солнце!» — думаю я и понимаю, что думать мне уже тяжело. Точнее лень. Зачем думать?
Но ещё успеваю вспомнить о Вальке, и вдруг острое чувство сожаления возвращает мне способность мыслить. Я снова Костик, но снова мучительно расползаюсь, сознание гаснет, как у человека, которому страшно хочется спать. Ааааа! Ну его всё.
«А жаль, — думаю я, засыпая. — Вот бы всем это рассказать. Показать. Как это всё выглядит снаружи».
И вдруг очутился в какой-то комнате сидящим за столом, накрытом белой скатертью. На столе был только гранёный стакан, наполненный водой. Был день, на белой скатерти виднелась тень стакана, сероватые линии и чуть дрожащие белые пятна. Рядом на стуле я увидел свою мать.
