В футляре были очки.

По крайней мере как-то по-другому назвать это сложно. Внешняя сторона стёкол этого хитроумного прибора покрыта десятком миллионов светочувствительных элементов, каждый из которых работает как крошечная видеокамера. Внутренняя — напротив, работает как дисплей, и человек, надевший очки видит не прошедший сквозь стёкла свет, а то, что показывают эти два экрана. Хитрость же состояла в том, что этот высокотехнологичный бутерброд мог показывать то же самое, что снимает. Ну или почти то же самое. Если не знать, что линзы — вовсе не линзы, а в дужках этой толстой чуть старомодной оправы кроется неслабый компьютер, то прибор можно принять за обычные очки.

Прибор создали в одном из калифорнийских университетов для демонстрации научной мощи. Показали на выставках под аплодисменты публики, похвастались в пёстрых журналах и забыли. Лицензию спихнули: продали малоизвестной компании, торгующей хайтек-безделушками. В компании продажи пошли крайне туго, пара десятков экземпляров в месяц — не больше. Прибор уподобился тостеру с выходом в интернет: забавно, но пользы мало. По крайней мере у маркетологов фирмёшки хватило изобретательности лишь на то, чтобы сделать из него фильтр рекламы: носящий очки видит всё как есть, но назойливые вывески заменяются на нейтрального цвета пятна. Ещё можно, где надо, добавить яркости картинке, мол, это полезно для глаз. Последнее — сомнительно, да ладно. Всё равно, кто верит рекламе в наши дни?

Мягков купил прибор и лицензию на модификацию, когда начинал карьеру психотерапевта-частника. Пара месяцев на доработку, и он получил оригинальную вещь, ставшей подмогой в лечении депрессий и стрессов. Когда пациент носит очки, сенсор на дужке возле уха непрерывно анализирует излучение мозга, и если прибор улавливает раздражение, то программа, обрабатывающая видимое изображение «на лету», делает видимый мир более радужным. Иногда — буквально. А чаще — затейливыми способами, которые Мягков придумал и воплотил с командой спецов по компьютерной графике. Нескольким пациентам очки помогли, и в конечном счёте затея окупилась. Затем Мягков сменил профессию и улетел с Земли. Дорогостоящий прибор было некому продать, и он прихватил его с собой. Таким образом очки оказались у меня. Я стал их носить.

На следующий день у сослуживцев появились клоунские носы.

Мягков предупредил, что не всегда стоит принимать всерьёз этот «фильтр реальности». Что ж, такой заботливый подход чудо-машинки меня по крайней мере забавлял. Блёстки и колпаки. Розовые кудри и заячьи уши. Чуб Элвиса на лбу консьержа мне тоже нравился. Стены офисов и приёмных покрывались цветами и разноцветными пятнами, за окном ждали джунгли. Посреди совещания совет директоров в полном составе мог превратиться в карапузов. И я нет-нет, да начинал давиться от смеха. Я ощущал себя воспитателем в детском саду или участником карнавала, и мало-помалу, несмотря на мой скепсис, изобретение Мягкова погрузило меня в свой радостно-ироничный мир. Я плавал в огромном бокале шампанского. У меня появился друг — забавный карлик, или, скажем, начальство выделило мне в ассистенты персонального шута. Именно так я это описывал в ежедневных отчётах, которые писал Мягкову по его требованию. Раздражённая вечерняя толпа на улицах и в метро стала роем золотистых шаров, излучающих мягкий свет.

Ещё очки превращали поезда в хот-доги на колёсах, полицейских в Мэрилин Монро, соседскую болонку в четвероногую копию её хозяйки, и — самое главное — убрали с глаз долой саму соседку. Сумасшедше красивая, но деловитая и сволочная, она, если честно, и злила меня больше всего на свете. Теперь, когда на лестничной площадке меня приветствовало едва зримое облако, не имевшее сексуальных форм и надменного взгляда, воспоминания о нервном романе и предательстве ушли в прошлое. Я её простил. Вслед за воспоминаниями ушли боли в желудке.

О женщине я Мягкову не рассказал. Обозначил общими фразами. Мягков понял. И скоро предложил закончить лечение. Думаю, у него самого был подобный опыт, но об этом по нашей общей молчаливой тактичности — мы не говорили.

В тот вечер, когда я возвращал изобретение хозяину, один и самый очевидный вопрос я всё же задал.

— Почему ты прекратил использовать очки? Неплохо можно было бы с ними развернуться, а?

Мягков вздрогнул и едва заметно сменил позу. Вроде бы и не шевелился вовсе, но мне показалось, что отвернулся. В ресторане словно бы стало тише. Выдержав паузу, он ответил. Сухо и отрывисто. Как будто ему снова, как при нашей первой встрече, нужно было деликатно забрать у меня загадочный прибор.

— Всякая техника может принести как пользу, так и вред.

Я ждал пояснений. Мягков чересчур старательно отхлебнул пива и стал водить вилкой по салфетке. Я не отводил вопросительного взгляда. Мягков сдался.

— Один мой знакомый… один мой пациент убрал изображение своей жены. Они к тому времени уже не разговаривали полгода. Разводиться было страшно. Или лень. А видеть он её не мог. Вот и убрал с глаз долой. На недельку. Пока само собой не образуется. А потом ещё на недельку. И ещё. Когда она повесилась, он два дня жил в комнате с её трупом, висящим возле окна. И не видел его.

Мягков отложил вилку и поднялся. Стул с шумом отъехал от стола. Несколько купюр легли на стол возле его недопитого пива.

— Да я заплачу, — привычно запротестовал я, как будто сказать больше было нечего.

— Не надо, — Мягков застегнул бумажник. — Каждый платит сам. И за свои ошибки каждый тоже платит сам.

— Ну… постой, быть может, это пациент совершил ошибку, а не ты? Ему же дали очки. Очки, чтобы рассмотреть окружающий мир, так? А не ножницы. И не билет в другую реальность.

Мягков помотал головой.

— Он был обычный человек. Такой, как и все мы. Обольщаться не стоит. Люди по естественным причинам склонны…

Он говорил голосом как всегда чуть квакающим и тихим. Я же вдруг задумался, что бы я сейчас видел, будь на мне очки? И мир вокруг стал чуть более гладким, будто бы из компьютерной игры. Исчезли трещинки на стене, и тени стали слишком чёткими. Воображение, как старательный школьник, выучивший урок, взялось за дело. С Мягкова исчез галстук.

— Теперь учись принимать всё, что ты видишь. Сам.

Он всё говорил и говорил что-то. И он молодел. Он не купил этот клетчатый костюм. Он носит водолазку.

— Я показал тебе способ, используй воображение. Или просто вспоминай. О клоунах, шампанском и хот-догах. О детях и стариках, которые в каждом.

Он не лысоват. У него пышная, чуть взлохмаченная шевелюра. Он похудел. У него часы с толстым чёрным ремешком, так неловко торчащие на бледной руке.

— Можно окрашивать реальность во все цвета радуги, но не кромсать её, как тот парень. Реальность ударила его в ответ.

Он сутулится. И стоит угловато, как подросток. Он выглядит очень неуверенным. Смущённым. Даже задёрганным. Боящимся. Этот страх, запрятанный и сглаженный во взрослом Мягкове, теперь был отчётливо виден.

— И я никому бы не пожелал оказаться на его месте. И никому не дам.

При этих словах Мягков посмотрел на меня зло и твёрдо. Я встряхнулся: наваждение исчезло. Но ощущение, что я вижу другого Мягкова осталось. Этот образ болезненного человека-улитки вдруг совпал с другим образом из нашего разговора. Меня пронзило:

— Этот парень… Ведь это был ты сам?

Мягков пожелал мне спокойной ночи и ушёл.