***

Утхангу танцует. Его сильные босые ноги, затянутые от бёдер до щиколоток в бизонью кожу, взбивают пыль, поднимая желто-красные её облачка в воздух, где они, клубясь возле древка копья, украшенного цветными лентами, смешиваются с тяжёлым предгрозовым запахом Перевёрнутого Неба.

Утхангу танцует, совершая немыслимые прыжки, для чего втыкает острие копья в землю. Ладони привычно скользят по древку, полируя и так уже идеальное гладкое дерево, к которому прикасались руки предыдущего жреца, а до того – его предшественника. Ноздри щекочет острый, пряный аромат листьев коки, привязанных к поясу младшего жреца, стоящего поодаль. Молодой Ауттре нервничает, ибо, когда солнце спустится до высоты двух ладоней от Края Земли, он станет новым курб – жрецом племени Кечуа, и потому сегодня Утхангу танцует свой прощальный танец. Всё ещё высокое солнце скользит лучами по нагретой земле, флейта младшего жреца выводит сложную мелодию, и сердце Утхангу переполняет тоска по Земле Кечуа, откуда вскоре он уйдёт. Его дыхание прерывисто, как у больного, невидящие глаза смотрят вдаль, но в голосе, аккомпанирующем звукам флейты, слышна только радость – сегодня Утхангу танцует земле, танцует ветру, играющему с его коротко обрезанными черными волосами, танцует богам этой благословенной земли, в которых никогда не верил до конца, потому что они для него – как дождь, или обвал, или время – всегда рядом и никогда не близки.

Красное, как кожа жителей этой земли, Солнце опускается, и Утхангу поёт всё тише, а флейта всё громче и громче звучит среди молчания собравшегося народа, пока песня её не заглушает даже раскаты смеха богов, раздающиеся из грозовых туч на востоке. Утхангу вздымает копьё к небу, поднимая уставшие руки, словно грозится проткнуть серую пелену, заткавшую синий покров матери звёзд. Народ и боги следят за ним.

Первые капли тёплого дождя сдувает в сторону всё усиливающийся ветер, но вскоре небо тёмнеет сильнее и вот уже по лицу, открытым плечам и груди Утхангу скользят тонкие струйки растопленных жаром земли самоцветов богов. Боги не жадны, но всё равно прячут самоцветы в белых громадах высоко в Истинном Небе, пока не приходит волк Шибалбы и не крадёт их. Тогда боги бросаются в погоню, настигают и убивают волка, и самоцветы из его нашейного мешка просыпаются вниз. А боги возвращаются в свои покои и собирают новые. Этому учил теперь ужё бывшего жреца его отец, и Утхангу верит ему и сейчас – ибо это прекрасно, а всё прекрасное истинно.

Почувствовав слёзы на своём лице, он впервые за много часов открывает глаза и понимает, что, наверное, уже долго стоит на коленях среди звучащей тишины, и флейта давно не поёт, и народ ушёл – новый жрец уже увёл их. Теперь рядом с Утхангу лишь боги, и они по-прежнему следят за ним.

С трудом поднявшись на ноги, ничего не видя перед собой из-за дождя и слёз, Утхангу делает шаг вперёд и спотыкается обо что-то залитое высоко поднявшейся водой, бегущей через крошечное ущёлье, почти падая на колени. Боль в ушибленных пальцах словно отрезвляет его, и, наклонившись, бывший жрец нащупывает в бурлящем потоке древко копья. Боясь ошибиться, он медленно поднимает руку с зажатым древком из воды и, увидев у острия мокрые, покрытые грязью ленты, издаёт ликующий крик. Ему оставили жертвенное копьё! Это небывалая честь, до него лишь четыре ушедших жреца удостаивались её! Народ оценил его, и имя его будут помнить, рассказывая детям в круге вечерних костров о Утхангу-ушедшем-к-богам. От упадка сил и апатии не осталось и следа. Не переставая улыбаться, поудобнее перехватив древко копья, бывший жрец, а теперь – странник, направился дальше по ущёлью, обходя упавшие валуны – к выходу из священной долины, в которой уже много поколений обитает племя Кечуа, в тот огромный мир, который из всего народа позволено теперь увидеть лишь ему, Утхангу из рода Отурри, гостю богов отныне и на все века.