Сэр Оливер был старым английским помещиком, таким, какого вы можете найти в доброй сотне английских романов:

Итон, Оксфорд, спорт и немного политики. Он находил удовольствие в сельской жизни, любил свое поместье и был способным фермером. В Бингем-Кастле его обожали все без исключения: мужчины, и женщины. Смуглый блондин крепкого телосложения, с отменным здоровьем и открытым сердцем, он отвечал взаимностью всем окружающим, демонстрируя им свою простую, деревенскую любовь, в особенности к молоденьким служанкам, причем здесь он не был особенно разборчив. Все это было настолько очевидным, что лишь одна леди Синтия, казалось, не замечала этого.

Его откровенная неверность своей жене просто убивала меня. Если на земле и была женщина, которая заслуживала слепой, всепоглощающей любви мужчины, то это была леди Синтия. И поэтому многочисленные измены сэра Оливера казались мне еще более вероломными и омерзительными.

Ей было около двадцати семи лет. Если бы во времена Ренессанса она жила в Риме или в Венеции, се портреты можно было бы увидеть сейчас не в одной церкви. Я никогда не встречал другой женщины, которая была бы столь поразительна похожа на мадонну. У нее были золотистые темные волосы, разделенные посередине пробором, лицо имело замечательные, правильные черты. Глаза, глубокие, как море, казались мне аметистовой мечтой: а длинные, тонкие руки отличались такой белизной, что едва не просвечивались; ее шея – ах, мне казалось, что се шея вообще делала эту женщину неземной. Шаги были так легки, что их невозможно было услышать. Казалось, что ока не ходит, как все, а плывет. Неудивительно, что я влюбился. Я написал дюжину сонетов: первые – на немецком, потом – на английском. Вероятно, они были очень слабыми, но если бы вы прочитали их сейчас, то смогли бы представить себе необыкновенную красоту леди Синтии и состояние моей душе.

И эту женщину постоянно обманывал сэр Оливер, даже не стараясь хоть как-то скрывать это. Естественно, подобное поведение могло вызывать у меня лишь неприязнь к нему, с которой я ничего не мог поделать. Он заметил это и раз или два пытался заговорить со мной, но не мог найти подходящего предлога.

Я никогда не видел, чтобы леди Синтия смеялась или плакала. Она была необыкновенно тихой и напоминала тень, неслышно скользящую по коридорам замка ж парку. Она не ездила верхом, не играла в гольф, не увлекалась никаким видом спорта. Не занималась она и домашним хозяйством – это было предоставлено старому дворецкому. Но, как я уже сказал, она была очень набожна – регулярно ходила в церковь и посещала бедняков из трех деревень. Всякий раз, прежде чем сесть за стол, она произносила молитву. Каждое утро и каждый вечер она ходила в часовню замка, становилась на колени и молилась. Я никогда не видел, чтобы она читала газету, и лишь несколько раз замечал у нее руках книгу. Правда, она много времени уделяла вышиванию, и у нес получались великолепные кружева и кайма. Иногда она садилась за рояль или играла на органе в часовне. Держа иглу в руках, она часто тихо напевала, и почти всегда это была какая-нибудь простая мелодия. Прошло много лет, прежде чем я понял абсурдность того, что эта женщина, у которой никогда не было детей, любила петь колыбельные песни. Тоща же я относил это на счет ее задумчивого, мечтательного состояния, и это даже меня очаровывало.

Наши отношения установились с первого же дня: она была госпожой, а я – ее послушным пажем, безнадежно влюбленным, но безупречно себя ведущим. Иногда она разрешала почитать мне вслух романы Вальтера Скотта. Она терпела мое присутствие рядом с собой, когда играла или шила, и часто пела для меня. За обедом я обычно сидел рядом с ней. Так как сэр Оливер часто уезжал из имения, мы нередко оставались наедине. Ее сентиментальность постепенно передалась мне. Казалось, что она постоянно о чем-то грустила, и я считал своим долгом грустить вместе-с ней.

По вечерам она стояла у окна своей комнаты в башне замка, а я любовался ею из парка. Несколько раз я заходил в комнату, но юношеская застенчивость не позволяла мне заговорить с ней. На цыпочках я спускался по лестнице обратно в сад, прятался за деревом и страстным взглядом смотрел на окно из своего убежища. Она подолгу стояла так, не двигаясь. Часто она сжимала руки, по всему ею лицу пробегала дрожь, но задумчивые аметистовые глаза по-прежнему оставались неподвижными. Казалось, она ничего не видела перед собой, взгляд ее лишь рассеянно скользил над деревьями и кустами.

Однажды вечером я ужинал с ней. Мы долго беседовали, а потом пошли в комнату, где стоял рояль. Она поиграла для меня, но не музыка вызывала во мне трепет. Я смотрел на ее белые ладони, на ее пальцы, казавшиеся мне божественными. Закончив играть, она повернулась ко мне. Я схватил ее ладонь и стал целовать кончики пальцев. В этот момент вошел сэр Оливер. Леди Синтия, как обычно, вежливо пожелала ему спокойной ночи и вышла.

Сэр Оливер заметил мое движение, увидел мои взволнованные глаза, которые, казалось, кричали о том, что было у меня на душе. Он прошелся по комнате широким» шагами, подавляя желание крепко выругаться. Потом подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал:

– Ради бога, будьте осторожны, мой мальчик! Я говорю вам, нет, я прошу, я умоляю вас: будьте осторожны. Вы… В этот момент в комнату вошла леди Синтия, чтобы забрать кольца, которые она оставила на рояле. Сэр Оливер резко оборвал свою речь, крепко сжал мою руку, поклонился жене и вышел. Леди Синтия приблизилась ко мне и стала одевать кольца на руки. Потом она протянула мне их для поцелуя. Она не сказала ни слова, но я чувствовал, что это был приказ. Я нагнулся и покрыл ее ладони горячими поцелуями. Она позволила удерживать ее руки довольно долго, потом высвободила их и вышла из комнаты.

Я чувствовал, что ужасно нехорошо поступаю по отношению к сэру Оливеру, и был готов ему все рассказать. Мне показалось, что лучше всего сделать это в форме письма. Я пошел в свою комнату и, сев за стол, написал одно, два, три письма, каждое из которых было еще глупее предыдущего. В конце концов, я решился на разговор и отправился к сэру Оливеру. Чтобы не лишиться храбрости, я взбежал вверх по лестнице так быстро как только мог. Перед распахнутой настежь дверью курительной я вдруг остановился как вкопанный. Из комнаты раздавались голоса: первый принадлежал сэру Оливеру, он весело и громко смеялся, а второй голос был женским.

– Но, сэр Оливер… – говорила женщина.

– Ну, ну не будь глупенькой, – смеялся он, – не волнуйся. – Это был голос Миллисент, одной из горничных.

Я повернулся и стал медленно спускаться вниз по лестнице. Через два дня сэр Оливер уехал в Лондон. Мы с леди Синтией остались в Бингем-Кастле одни. Трудно описать то дивное царство грез, в котором я жил. Я попытался выразить свои чувства в письме к матери. Когда я вернулся домой несколько месяцев спустя, она показала мне это письмо, которое надежно сберегла. На конверте было написано: «Я ужасно счастлив!», а само письмо представляло неудержимый поток чувств. «Дорогая мамочка, ты спрашиваешь, как я поживаю, что делаю? О, мамочка, мамочка, мамочка!» и еще раз это «О, мамочка!». И больше ничего.

Этими словами, конечно же, можно выразить как глубочайшую боль и сильнейшее отчаяние, так и бешеный восторг. Но в любом случае это должно было быть что-то очень сильное! Я заметил время, когда леди Синтия рано утром ходила в часовню, расположенную недалеко от замка, у реки. Я ждал, пока она выйдет из часовни, и мы вместе шли к завтраку. Однажды утром она сделала мне знак, и я понял ее, хотя она не произнесла ни слова. Вслед за ней я вошел в часовню. Она встала на колени, я сделал то же самое. С этого времени мы вместе ходили на утреннюю молитву. Сначала я лишь смотрел на нее, но постепенно стал делать то, что и она, – молиться. Только представьте себе, господа, я, немецкий студент и, конечно, атеист, – и молюсь! Не знаю, что я там шептал и кому молился. Это было что-то вроде благодарности небу за счастье видеть эту женщину, сопровождаемой потоком страстных излияний, смысл которых сводился к одному: я хотел ее.