– Добрый вечер, фрау Гонтрам, – говорил он. – Что, коллеги нет еще дома?
– Добрый вечер, господин адвокат, – говорила высокая женщина. – Располагайтесь поудобнее.
Маленький Манассе кричал:
– Дома ли коллега? И велите принести сюда ребенка!
– Что? – переспрашивала фрау Гонтрам и вынимала из ушей вату. – Ах, так! – продолжала она. – Вельфхен! Если бы вы тоже клали в уши вату, вы тоже ничего бы не слышали.
– Билла! Билла! Или Фрида! Что вы, оглохли? Принесите-ка сюда Вельфхена!
Она была еще в капоте цвета спелого абрикоса. У нее были длинные каштановые волосы, небрежно зачесанные, растрепанные. Ее черные глаза казались огромными, широко-широко раскрытыми. В них сверкал какой-то странный, жуткий огонек. Но высокий лоб подымался над впавшим узким носом, и бледные щеки туго натягивались на скулы. На них горели большие красные пятна.
– Нет ли у вас хорошей сигары, господин адвокат? – спросила она.
Он вынул свой портсигар со злостью, почти с негодованием.
– А сколько вы уже выкурили сегодня, фрау Гонтрам?
– Штук двадцать, – засмеялась она. – Но вы же ведь знаете, дрянных, по четыре пфеннига за штуку. Хорошую выкурить приятно. Дайте-ка вот эту толстую.
Она взяла тяжелую, почти черную «мексико». Манассе вздохнул:
– Ну что тут поделаешь? Долго будет так продолжаться?
– Ах, – ответила она, – только не волнуйтесь, не волнуйтесь. Долго ли? Третьего дня господин санитарный советник сказал: еще месяцев шесть. Но знаете, то же самое он говорил уже два года назад. Я все думаю: дело не к спеху: скоротечная чахотка плетется кое-как, шагом!
– Если бы вы только не так много курили! – тявкнул маленький адвокат.
Она удивленно взглянула на него и подняла синеватые тонкие губы над блестящими белыми зубами.
– Что? Что, Манассе? Не курить? Что же мне еще делать? Рожать каждый год, вести хозяйство да еще скоротечная – и не курить даже?
Она пустила ему густой дым прямо в лицо. Он закашлялся.
Он посмотрел на нее полуядовито-полуласково и удивленно. Этот маленький Манассе был нахален, как никто, он никогда не лез за словом в карман, всегда находил резкий, удачный ответ. Он тявкал, лаял, визжал, не считался ни с чем и не боялся ничего. Но здесь, перед этой изможденной женщиной, тело которой напоминало скелет и голова улыбалась, точно череп, которая уже несколько лет стояла одною ногою в гробу, – перед нею он испытывал страх. Только неукротимая власть локонов, которые росли все еще, становились все крепче и гуще, словно почву под ними удобряла сама смерть, эти ровные блестящие зубы, крепко сжимавшие черный окурок толстой сигары, эти глаза, огромные, без всякой надежды, бессердечные, почти не сознающие даже своего сверкающего жара, заставляли его замолкать и делали его еще меньше, чем он был, меньше даже, чем его собака.
Он был очень образован, этот адвокат Манассе. Они называли его ходячей энциклопедией, и не было ничего, чего бы он не знал. Сейчас он думал: она говорит, что смерть ее пугает. Пока ее нет, она жива, а когда она придет, ее уже не будет.
А он, Манассе, видел прекрасно, что смерть уже здесь, хотя она еще и жива. Она давно уже здесь, она повсюду в этом доме. Она играет в жмурки и с этой женщиной, которая носит ее клеймо, она заставляет кричать и бегать по саду ее обреченных детей. Правда, она не торопится. Идет медленным шагом. В этом она права. Но только так – из каприза. Только так – потому что ей доставляет удовольствие играть с этой женщиной и с ее детьми. Как кошке с золотыми рыбками в аквариуме.
– Ох, еще далеко! – говорит фрау Гонтрам, которая лежит целыми днями на кушетке, курит большие черные сигары, читает бесконечные романы и закладывает себе уши ватой, чтобы не слышать крика детей. – Ох, да правда ли, далеко?
– Далеко? Осклабилась смерть и захохотала пред адвокатом из этой страшной маски, и пустила ему прямо в лицо густой дым.
Маленький Манассе видел ее, видел отчетливо, ясно. Смотрел на нее и думал долго, какая же это в сущности смерть. Та, что изобразил Дюрер? Или Беклин? Или же дикая смерть – арлекин Боша или Брейгеля? Или же безумная, безответная смерть Хогарта, Гойи, Роландсона, Ропса или Калло?
Нет, ни та, ни другая, ни третья. То, что было перед ним, – с этою смертью можно поладить. Она буржуазно-добра и к тому же романтична. С нею можно поговорить, она любит шутки, курит сигары, пьет вино и может еще хохотать.
«Хорошо, что она еще курит! – подумал Манассе. – Очень хорошо: по крайней мере, не чувствуешь ее запаха…»
Показался советник юстиции Гонтрам.
– Добрый вечер, коллега! – сказал он. – Вы уже здесь? Как хорошо.
Он начал рассказывать какую-то длинную историю: подробно обо всем, что произошло сегодня в его бюро и на суде.
Все только странные, удивительные истории. Что у других юристов случается, быть может, раз в жизни, у Гонтрама происходило чуть ли не каждый день. Редкие и странные случаи, иногда веселые и довольно смешные, иногда же кровавые и в высшей степени трагические.
Одно только – в них не было ни единого слова правды. Советник юстиции испытывал почти такой же непобедимый страх перед правдой, как перед купанием и даже как перед простым тазом с водой. Едва он открывал рот, как начинал врать, а во сне ему снилась новая ложь. Все знали, что он врет, но все-таки слушали его очень охотно, потому что вранье его добродушно и весело, и если ничего подобного с ним не случалось, то, надо отдать ему справедливость, рассказчик он был хороший.
Ему было лет за сорок; седая короткая борода и редкие волосы. На длинном черном шнурке золотое пенсне, которое постоянно криво сидело на носу; через него глядели голубые близорукие глаза. Он был неряшлив, грязен, немыт, всегда с чернильными пятнами на пальцах.
Он был плохим юристом и принципиально восставал против всякой работы. Ее он поручал своим референдариям, но они не делали ничего. Только поэтому они и поступали к нему и целыми неделями даже не показывались в бюро. Он поручал работу заведующему своего бюро и писцам, которые тоже большей частью спали, а когда просыпались, то сами чаще писали одно только слово «оспариваю» и ставили под ним штемпель советника юстиции.
Тем не менее у него была очень хорошая практика, гораздо лучше, чем у знающего, остроумного и делового Манассе. Он был близок к народу и умел говорить с людьми. Его любили все судьи и прокуроры, он никогда не доставлял им никаких трудностей и предоставлял идти делу своим чередом. На суде и перед присяжными он был действительно золото, это все знали прекрасно. Один прокурор заявил даже как-то: «Я прошу дать обвиняемому снисхождение. Его защищает господин советник юстиции Гонтрам».
Снисхождения – его он добивался всегда для клиентов. Манассе же это удавалось очень редко, несмотря на его познания и умные, тонкие речи.
Кроме того, было еще одно обстоятельство. У Гонтрама было в прошлом несколько крупных, видных процессов, которые прогремели по всей стране. Он вел их много лет, провел через все инстанции и в конце концов выиграл. В нем пробудилась тогда какая-то странная, долгое время дремавшая в нем энергия. Его вдруг заинтересовала эта запутанная история, этот шесть раз проигранный, почти безнадежный процесс, переходивший из одного суда в другой, процесс, где приходилось разбирать целый ряд запутанных международных вопросов, о которых, кстати сказать, он не имел ни малейшего представления. Несмотря на самые очевидные улики, на четыре разбирательства дела, ему удалось добиться оправдания братьев Кошен из Ленепа, трижды приговоренных к смертной казни. А в крупном миллионном споре свинцовых рудников Нейтраль-Моренэ, в котором не мог разобраться ни один юрист трех государств, а Гонтрам, разумеется, еще меньше их всех, он все-таки одержал в конце концов блистательную победу. Теперь же уже года три он вел крупный бракоразводный процесс княгини Волконской.
И замечательно: этот человек никогда не говорил о том, что он действительно сделал. Каждому, с кем он встречался, он врал про свои бесконечные юридические подвиги, но ни словом не упоминал о том, что ему действительно удалось провести. Таков уж был он: он ненавидел всякую правду.
