О, женщины! Как умеют они порой драматизировать события. Себя раскалят добела и вокруг всех взвинтят. Близких людей — тем более.
Александр Антонович в отпуск собрался. Друзья на рыбалку звали под Астрахань, на Ахтубу. Всю зиму манили. О таких «чудесах» рассказывали! Ты, мол, на песочке лежишь, кругом безбрежные, как море, бахчи. На них пудовые арбузы. Режешь такой, а он под острейшим лезвием колется. Сочный, сладкий, серебристо-красный. Ты себе лежишь на песочке, арбузные семечки поплевываешь, а рыба у берега так и ходит, так и ходит. Сама крючок ищет, сама на него насаживается, а тебе остается ее лишь на берег вытащить.
Наслушался Александр Антонович рассказов — за билетом собрался, но прежде решил к матери заглянуть. Редко видятся, все недосуг, на больших скоростях жизнь катится, а тут отпуск.
Торт купил, как положено, кое-что из продуктов, приехал к матери. Мать как узнала об отпуске, о намеченной рыбалке, так сразу пиковый момент и создался. Руками всплеснула, слезы на глазах появились. «Что вы за моду взяли, — сказала, — то на север, то на юг скакать! Бабка рядом, сколь лет не видел. А ну как помрет? Неужто сердце не ёкнет?» И пошло, и поехало. Как ветер в засуху. Но все же задумался. Вспомнилось: бабка хоть и двоюродная, но одной фамилий, а значит, одного кровного корня. Помнит он, не забыл. Крохотным был, когда привезла его мать в Истру все из той же Астрахани, куда он ныне на рыбалку собрался. Плох был, совсем плох: кости да оболочка, а в чем душа держалась — неизвестно. Истрепала его тогда малярия. Это сегодня такая болезнь в диковинку, а тогда многих она настигала, не обошла и его. Баба Анна выходила. Козьим молоком отпаивала, отваром из трав. Болезни он не помнил, а вот вкус полыни не забыл. До сих пор скулы от горечи сводит.
Войну вместе с бабой Анной пережил. Тогда она тоже его от верной смерти спасла.
Память тронь — она длинной лентой раскрутиться может…
В первую военную зиму они еще держались. Ямы на пожарищах разрыли, достали из них то, что припрятали до прихода немцев. Худо стало весной сорок второго года. Ослабли. Ни огород вскопать, ни картошку посадить. Ноги тяжелеть начали. Нажмешь на кожу пальцем — на теле ямка остается и не рассасывается. Как лунка в мокрой глине. Квелые, скучные — лежать бы да лежать. Но баба Анна разлеживаться не давала. Сама она, казалось, не спала, все на ногах, с надеждой: «До весны, до солнышка дожили, теперь не помрем». Годы и горе надели на ее лицо густую сетку морщин, ссутулили, но живости не отняли, как не отняли они у нее прозрачной, глубокой синевы глаз. «Пройдут, пройдут твои ноженьки, — приговаривала она. — Солнышко тебя обогреет, дождичек обольет, ветерок обсушит. Вырастешь, какие твои годы? Бегай, дыши глубже, трудись. Ты мужик — тянись». Гнала из землянки: «Что в земле киснуть иль других занятий нет? Земля сок из тебя вытянет, сухостью наполнит. На солнышко, на солнышко ступай!» День за днем, каждый час рядом. С ласковым словом, с заботой. Лебеду, крапиву научила готовить, томить корни лопуха. Щавель был едой, молодые побеги хвои. И гриб лесной, и трава полевая. Огороды в тот год вскопали, урожая дождались. Напряглись, выжили.
А мать свое бубнила: «Панька грубить стала. Дожила баба Анна, вот уж воистину дожила! Помрет, глаз прикрыть некому будет. Неужто и ты, как все, неужто сочувствия нету? Она по Володьке глазоньки свои выплакала. Съездил бы, успокоил…»
Володя родился у бабы Анны последним. А было у нее десять сыновей и одна дочь, тетя Паня, она и сейчас в Истре вместе с ней живет. Сыновья погибли. В войну похоронки на них одна за другой шли. На Володю бумаг не было. Тогда-то и появилась у бабы Анны надежда. Ждала она его. Искала. В то далекое время, когда Александр Антонович был просто Санькой, он вместе с бабой Анной ездил в Подольск, в архив Министерства обороны. Получили справку о том, что Володя пропал без вести. Бумаге баба Анна не поверила и не верит по сей день.
По словам матери, в доме бабы Анны приемник рижский, телевизор с большим экраном. Каждый день хоть что-то да услышит она о войне. «Плачет, плачет, — говорит мать, — худо бы не стало». И опять за свое: «Съездил бы, утешил…»
— Тоже мне, утешителя нашла! Я что, Христос? — не выдержал Александр Антонович. — С чем ехать? Чем утешать? Погиб он, погиб, можете вы это понять наконец! Пропал без вести!
От его грубого ответа мать заплакала. Только что она бранилась на него, стоя у плиты, готовя ему угощение — хрупкая, в стареньком платьице, с жиденьким, давно уже поредевшим пучком волос на затылке, а теперь отвернулась к окну, утирая слезы концом ситцевого передника.
— Доля материнская, — говорила она слабым голосом. — Ростишь, ростишь своих детушек — и на тебе, слова не скажи. Откуда в вас жестокости столько, что понять не можете. Ни себя, ни людей…
— Ладно, ма.
Александр Антонович встал горой возле матери, обнял ее за плечи.
— Прости меня, — сказал он ей. — Поеду, успокою. Но ты и меня должна понять. Работа дерганая, мне ведь тоже отдохнуть хочется.
— Чем тебе у бабки не отдых? — уже не плача, спросила мать. — С огородом поможешь. Крыша у них прохудилось. Газ еще не подвели, дров поколешь. Неужто с палкой возле речки весь отпуск сидеть?
— С удочкой, мать, — поправил он ее, улыбаясь.
— Я и говорю, с палкой. Не стыдно? — спросила уже примирительно.
Зря он сказал ей о рыбалке. Не понимают старые люди созерцательно-неторопливого отдыха с разговорами обо всем в мире и ни о чем. Сами не присядут и другим не дадут.
На следующий день он уехал в Истру.
Людям свойственно до конца дней помнить уголок земли, на котором они родились и выросли. Такие воспоминания не обременяют. Память устроена так, что с годами все тяжелое отодвигается на задворки, а в переднем углу всегда найдется что-то солнечное, теплое, хорошее. Известно: каждый кулик свое болото хвалит. А тут город, да еще какой! Красота Истры, ее окрестностей воспета художниками. В этом городе жил и работал Чехов. Писал этюды Репин. Звенигород, Рузу, Истру называют жемчужинами Подмосковья. Александр Антонович гордился родным городом и не забывал подчеркивать в разговорах, если о том заходила речь, что вырос в Истре. Бывал, правда, здесь наездом, очень редко. Поэтому и перемены замечал обостренно, заинтересованно.
Две реки текли возле города. Одна побольше — Истра, другая ручейком — Макруша. Обе быстрые, холодные, чистые. Возле этих рек бежало детство Александра Антоновича, его сверстников, имена многих из которых он забыл. Но помнит, как уходили на реку на весь день, — тогда не было такой родительской опеки над детьми, как в наши дни, — жгли костер, воровали огурцы с колхозных полей, морковь, брюкву, турнепс, казавшийся особенно сахарно-сладким.
В сорок первом году город спалили немцы. Взорвали красавец-монастырь. Начинили землю минами. Город тогда просматривался из конца в конец — ничто не застило. На месте домов торчали печи с уцелевшими и разрушенными трубами. В ту зиму погиб муж бабы Анны, дед Тарас. Решил он, как немцев отогнали, конины добыть, да наехал санками на противотанковую мину. Хоронили его на местном кладбище возле городской больницы, тоже взорванной и сожженной. Хоронили тяжело. Во-первых, от деда почти ничего не осталось. Гроб несли заколоченный. Трудно было представить, что и тела его нет. Во-вторых, мороз стоял большой, земля промерзла. В том месте, где должны были рыть могилу, жгли костер, долбили землю заступами и клиньями.
Летом сорок второго года город стал застраиваться времянками. Времянки лепили из хвороста, обмазывая его глиной, из железнодорожных шпал. В то лето чуть не погибла баба Анна, и он, Санька, был тому виной. Война прошла через город. Наследила, намусорила: разбросала оружие, боеприпасы, до которых всегда были, есть и будут охочи мальчишки. Санька тоже собирал, что мог. Патрон от противотанкового ружья попал в костер, на котором готовила пищу баба Анна. Из костра стрельнуло. Пуля ожгла бабе Анне щеку. Тот момент Александр Антонович помнит до сих пор. Он рядом на огороде копался, когда взорвалось. Испугался. Замер. Смотрел и смотрел на бабу Анну, ожидая крика. Баба Анна молчала. Много времени прошло, а она все сидела. Встала наконец, подняла из костра опрокинутый на угли чугунок со щами.
