— Лизонька… нету мамы.

Я все равно до конца так и не поверила. До самых похорон. Господи, как же это все ужасно — эти люди вокруг, которые говорят разные глупости, и дети, которые понимают, но не все, а только кое-что, беспрестанно чего-то просят, а мне так хочется подойти к маме, обнять ее, прижать к себе — и приходит уверенность, что если сделать это, то жизнь вернется в это странное желто-бледное тело, и руки оживут, и губы раздвинутся в улыбке. Почему-то хочется скорее все закончить, торопишься куда-то, а потом все уходят, и ты остаешься один на один с ЭТИМ. С братишками, которых невозможно отучить спрашивать: как могло такое случиться с их мамой и почему новый братишка так и не родился, не захотел открывать глазки. С молчанием Макса, за которого я боюсь — вдруг свихнется парень. Детская психика, говорят, неустойчива. А я сама? Можно подумать, я взрослая. Где эта грань, между взрослым и ребенком? Почему одни до старости большие дети, а другие с рождения мыслят так, словно уже не одну сотню лет на этой земле отмотали?

Отец меня поразил неприятно тем, что через полгода после того, как все произошло, вдруг привел в дом какую-то свою знакомую. Сначала просто так, потом она стала приходить к нам все чаще, потом отец стал приходить домой вовремя, а то и сутками не появлялся. Я не возражала — что тут можно возразить. Но и спать перестала. Зубрить предметы школьные по ночам начала, думать, куда бы податься и что делать с малышней, которую надо забирать с собой. Но чтобы забрать с собой, деньги нужны, а у меня откуда деньги? Даже если и работать, много я не заработаю… в общем, замкнутый круг. Макс совершенно изменился после того, как мамы не стало. Серьезный сделался. Раньше его не загнать было ни за картошкой, ни за детьми в сад, а теперь сам говорил:

— Ну, пойду малых заберу. Мужичок такой… тринадцатилетний.

Однажды я услышала случайно, как он приговаривал, отмывая Юльку в ванной, кажется, от варенья:

— Мазурик ты мазурик, му-у да му-у. Как сумел так перепачкаться? Вот я тебя сейчас вымою, вот будешь ты у нас загляденье мальчик… да не вертись, Юлик, мне же неудобно!

— Макс, я не нарочно, — ныл Юлька, покорно подставляя вымазанную мордаху.

— Я просто банку взял, а она на меня полилась.

— Сама полилась, — ехидно гудел Макс в унисон с льющейся водой.

— Сама, — соглашался Юлька.

— То есть ты как сделал? Подошел, банку взял?

— Взял. А она полилась. — Прямо наклонилась и полилась?

— Ну, Максим, ну я больше не бу-у-ду-у!

Дни текли и текли своим чередом, незаметно подлетел апрель, за ним май, июнь, экзамены. Макс, умница моя, весь июнь ни на шаг к домашним делам меня не подпускал, готовить даже научился. А отец словно ничего не видел. Кажется, я сдала физику в тот день, пришла с облегчением домой — и остановилась, увидав восторженно-розовую рожу отца. Не лицо — именно рожу, по которой съездить хотелось.

— Женюсь я, ребятки, — глупо сияя, сообщил отец.

— Новая мамка у вас будет.

Ребятками в данном случае были мы с Юлькой — Вадика Макс увел в кино на детский дневной сеанс, а Юлька был оставлен дома. Я обалдело молчала. Слова не шли, потому что в голове не укладывалось. В шестнадцать лет девушки обычно уже неплохо соображают насчет сексуальных влечений и их возможных последствий. Я не была исключением. Я прекрасно знала, что происходит по ночам между родителями, тем более что результат был не просто налицо — этот живой результат в виде Юльки с сопливым носом сейчас изо всех сил вжимался в мои сложенные руки жарким затылочком и сопел, переваривая отцовское сообщение. Потому я и сказать ничего не могла — в шестнадцать лет искренне веришь, что если мужчину тянет к женщине, если он называется ее мужем и делает ей детей, причем не одного, даже не двух — значит, любит он эту женщину безмерно. Да и потом — я же видела его тогда сидящим под дверью, когда он беззвучно, без слез, плакал по маме. Его радостное сообщение вдребезги разбило хрупкое стекло моей веры. И руки у меня бессильно опустились сами собой, а язык был словно чужой, не ворочался даже. Тут Юлька шмыгнул сопливым носом и пробасил неожиданно:

— Невтерпеж, что ли?

Отец вытаращился на него, а я начала хохотать как сумасшедшая, со мной просто истерика случилась. Господи, где он только это слышал? Правда, в нынешних детских садах… да еще Юлькина восприимчивость и болтливость не по возрасту…

— Лиз, ты чего? Вы чего? — оторопело спросил отец.

— Ой, не могу… ха-ха-ха! Невтерпеж…

Юлька, глядя на меня, тоже залился смехом, мы никак не могли остановиться. Отец истолковал этот смех по-своему.

— Ну и ладушки. Она хорошая, добрая, она вас любить будет. Нате вот вам… Лиз, ты ж экзамен сегодня сдавала? А я, старый дурак, забыл совсем. Вот, держите, — отец вытащил из кармана смятую купюру.

— Сходите, мороженого покушайте.

Я молча одела Юльку, быстрым шагом выволокла его со двора, и только на проспекте Ленина, у остановки он робко спросил:

— Лиза, а мы зачем бежим? От кого?

Я молчала.

— Лиза, мы от Макса прячемся, да? И от Вадика?

— Ага, — выдавила я.

— Ты какое мороженое будешь есть?

— Я не хочу мороженого, — сказал Юлька. — Я хочу домой. Чего он нас за мороженым отправил? Из-за этой тетки, что ли? Лиз, пойдем обратно, — и встал как вкопанный. Губы кривые, в глазах слезищи. Юлька всегда плачет только «за делом» и очень тихо, без надрыва. А для меня это страшней всего. Я, естественно, тоже разревелась вместе с ним, присела на корточки, обняла его, а он вдруг:

— Лиза, давай уедем куда-нибудь. У нас есть бабушка?

— Нету, маленький. Ну зачем нам уезжать?

— Я не хочу эту тетку. Я ее боюсь! — тихо прошептал Юлька.

— Да ладно, не бойся. Нас много, а она одна. Что она нам сделает? — храбро сказала я, вытирая его и себя одновременно.

— Пошли в парк сходим, хочешь? На карусель? Ну его, это мороженое.

— Хочу на карусель! — завопил Юлька радостно и обнял меня изо всех сил своими тонюсенькими ручонками. — Лизочка, ты моя самая любимая!

Она появилась в нашем доме через неделю. Я не помню, когда начался весь этот ад, но произошло это как-то не сразу. Меня она невзлюбила моментально, но виду не подавала. А мальчишек попросту не замечала. Даже почти взрослого уже Макса, который однажды перепуганным шепотом сказал:

— Лиза, она при мне раздевается. Никогда не говорит: выйди. Как будто меня тут и нет. Представляешь?

Я совершенно не представляла. Ну абсолютно. Потом начались гадости в мой адрес. Как ни банально, началось все с кухни. Сама она готовить не готовила. На кухню не заходила. Но с едой все время творилось что-то странное. То вдруг борщ оказывался пересоленным до того, что хоть в помойку выливай. То котлеты подгорают, хотя я только что убавляла ход. То каша убежит или сгорит в угольки. Ерунда, но обидно. Главное — есть невозможно. Отец на меня ни разу в жизни голоса не повышал. А тут кричал как ненормальный. А она тихо говорила ему:

— Ну что ты кричишь на ребенка? Она же только учится готовить.

— Да она наравне с матерью…

— Ей же всего шестнадцать лет, — и зыркала глазом в мою сторону.

Еще хуже было то, что она пыталась обсуждать со мной мою дальнейшую жизнь.

— Куда ты поступать собираешься, Лизочка? В этом году отдохнуть решила?

— Да, наверное. Надо работу искать, — вяло отвечала я.

— Хочешь, я тебе сама работу найду?

— Спасибо, не надо. Я уже почти нашла.

— И где же?

— В библиотеке, в соседнем доме.

— Может, что-нибудь поинтереснее? — она странно дернула плечом.

— Мне и так неплохо.

— С таким отношением к жизни ты никогда ничего не добьешься, — она говорила тихо, но слова чеканила словно гвозди вбивала. Вколачивала в мою бедную макушку.

Через пару дней ко мне зашла Женька, соседка сверху. Женьке было лет двадцать шесть, она торговала на рынке и во дворе считалась злой и жадной. Правда, пообщавшись с ней поближе, я поняла, что Женька просто очень громкая и может припечатать — на место поставить. На рынке без этого никак — обманут в три счета. А людям это, как правило, не нравится.