В Страстную субботу пассажирский пароход «Ретивый», идя срочным рейсом, остановился около одиннадцати часов вечера у пристани одного из средних Волжских городов.

Каждый волгарь стремится встретить великий христианский праздник на берегу. Оторванный на пароходе от своих близких, от семей, от родного очага, волгарь почувствовал бы себя ещё более оторванным, если бы ему пришлось провести Светлую ночь где-нибудь на плёсе, среди лугов, затопленных полой водой. Поэтому каждый судоводитель старается к полночи остановиться или у пристани, или у какого-нибудь селения. Тогда все встречают праздник «по-людски», идут в церковь, несут с собой куличи, пасхи и яйца; на пароходе остаются только вахтенные, которые всё-таки в свою очередь попадают на берег, но только позже.

По окончании пасхальной службы на пароходе устраивается розговенье, и за дружеской беседой волгари коротают свою Светлую ночь.

Капитан «Ретивого» лихо, по-волжански, подвалил к пристани, на которой не было заметно обыкновенного оживления: в пасхальную ночь считается грехом работать… Затем он сошёл сверху и, проходя в свою каюту, сказал боцману:

— Так, значит, так, Бойков: оставить двух вахтенных, а остальные пусть идут к заутрене… Да чтобы за огнём смотрели в оба!

— Есть, Дмитрий Иванович, — отчеканил боцман. — Чувашин останется, да старик Илья… Что ему: он и здесь Богу помолится.

— Вы тоже останьтесь, — сказал капитан проходившему мимо него помощнику, молодому человеку с русой бородкой, — Я вернусь — тогда вы сходите.

Помощнику это распоряжение не понравилось, но на пароходе не рассуждают.

Потом Дмитрий Иванович вошёл в каюту и стал переодеваться. Это был человек лет сорока, с умным, но каким-то печальным лицом. Очевидно, судьба достаточно потрепала его, прежде чем привести на пароход. Это виднелось в выражении лица и особенно читалось в задумчивых глазах. Про своё прошлое Дмитрий Иванович рассказывать не любил, но товарищи знали, что во времена оные он был студентом, курса не кончил и затем порядочно таки постранствовал по русским тундрам и дебрям. На Волге он был ещё сравнительно недавно, но как-то сразу сделался настоящим волгарём. Своё дело он любил, хотя и не прочь был иногда ругнуть «анафемскую» профессию, подарившую его ревматизмом и нервозностью.

— Надо Рахманина пригласить, — решил капитан.

Рахманин был единственный пассажир «Ретивого». Дела его сложились так, что он запоздал вдали от семьи, и теперь ему приходилось встретить праздник одному. Он был хорошо знаком с Дмитрием Ивановичем и всегда старался попасть на его пароход. Они не были друзьями, но только приятелями.

Окончив свой туалет, капитан прошёл в класс. Там официант заканчивал убранство стола под руководством буфетчика Малехова. Малехов был татарин и прямого отношения к празднику не имел, но он так давно жил с русскими, так давно держал буфет именно на «Ретивом», что усвоил себе русские привычки и чтил великие русские дни почти одинаково со своими, магометанскими. Теперь он устраивал розговенье.

— Князь, айда с нами к заутрене, — сказал капитан, хлопнув Малехова по плечу.

— Шутите всё, — улыбаясь ответил татарин, — ми здесь Богу помолимся… Айда ты… Болшой, великий праздник — надо в церковь ходить…

— А я для тебя яичко приготовил: христосоваться буду…

— Почему не христосоваться? Это можна… Ми понимаем, дюша, какой великий праздник… Светлая ночь…

— Спите что ль? — спросил Дмитрий Иванович, постучавшись в каюту, которую занимал Рахманин.

— Нет, не сплю… А что?

— А то, что одевайтесь, да поедемте к заутрени.

— В темень-то… Да и грязь, я думаю, непролазная.

— Я по телефону двух извозчиков вытребовал.

— Тогда хорошо: сейчас оденусь.

Капитан пошёл по пароходу. Матросы, одетые во всё лучшее, что у каждого было, суетились по палубе, собираясь идти в город. Старик лоцман, поседевший на Волге, приготовил фонарь и стоял уже на сходнях. Другой увязывал куличи и пасхи, припасённые для команды. Скоро все эти люди потянулись с пристани к городу, и свет фонаря, как блуждающий огонёк, замелькал в ночной, холодной тьме.

Капитан заглянул на нос. Там у шпиля, стоя на коленях, молился старик матрос, оставшийся на вахте. Он повернулся лицом к городу и отвешивал частые поклоны, истово крестясь в промежутках между ними. Над городом, который был скрыт мраком, стояло точно далёкое зарево от зажжённых плошек и огней в церквах. Неясный гул людей доносился из города, и чувствовалось, что никто не спит теперь в нём.

Постояв на носу, капитан пошёл к сходням. Ему встретился старик машинист.

— Дед, едем? Я и для тебя извозчика припас.

— Покорнейше спасибо, — сказал машинист.

— Вот жду моего пассажира, — продолжал капитан.

— А я — вот он здесь, — откликнулся Рахманин, только что вышедший из класса.

Рахманин был полный господин средних лет, адвокат по профессии, весёлый и жизнерадостный.

— Как бы тут в потёмках не отпечатать свою физиономию на сходнях, — сказал он, осторожно двигаясь с парохода.

— А вот давайте руку… Действительно, скользко… Вот это наш механик, — говорил капитан, помогая Рахманину пройти.

— Очень приятно. — Рахманин протянул руку машинисту, — есть ли только извозчики?

— Один приехал, — сказал пристанский матрос.

— Ну, ничего. Как-нибудь устроимся… Я всех легче, так к вам на колени, — решил Дмитрий Иванович.

Все трое исчезли в полутьме, которая казалась ещё непроницаемей после огней парохода и пристани.

Прошло с полчаса. Вдруг полный густой звук колокола донёсся со стороны города, и в ту же минуту на разные тона ответили ему колокола других церквей. Вахтенные, оставшиеся на пароходе и пристани, обнажили головы и стали часто и быстро креститься. Снял свою шапку и буфетчик Малехов, и его добродушное, вечно улыбающееся лицо стало молитвенно-серьёзно.

И вот в городе взвилась ракета и огненной змейкой прорезала мрак ночи… И за ней загорелась иллюминация, зажглись бенгальские огни…

И «Ретивый» также осветился разноцветными огнями: это официант взял цветные лампочки из рубки и столовой и заблаговременно заменил ими лампочки террасы.

Утро уже забрезжило своими первыми лучами. Засветлела тихая гладь величавой Волги, разлившейся на десятки вёрст. Тёмная туча подвинулась к северной стороне неба, а на востоке проглянула светлая полоса чистого неба.

Вернувшись от заутрени, команда разговлялась. В добавление к обычному, компанейскому угощению, традиционному на Волге, капитан «от себя» поставил команде четверть, да Рахманин пожертвовал целый золотой на окорок, который тут же и был куплен в пристанской лавочке, которую лавочник открыл для команды, зная, что в городе теперь ни за какие деньги ничего не достанешь.

В рубке первого класса разговлялось начальство: капитан, его помощники, машинисты и оба лоцмана, люди пользующиеся на пароходах особым почётом и вниманием. Тут же сидел и Рахманин.

Все уже перехристосовались между собой, перецеловался со всеми и русский татарин, буфетчик, и казался очень довольным тем, что и ему пришлось участвовать во встрече великого русского праздника.

Капитану, в ответ на красное яичко, он поднёс серебряный брелок — тоже яйцо с выгравированным на нём якорем.

Шёл общий, незатейливый разговор. Деятельно уничтожались вина и снеди, которыми был заставлен стол.

— Кушай, дюша! — приговаривал Малехов, угощая.

— Креститься бы тебе, князь, — шутил капитан.

— Зачем креститься? — отвечал Малехов. — Каждый человек в своя вера должен помирать…

— Да, ведь, ты совсем русский…

— Конечно, русский… Но только не хороший человек, кто веру меняет.

— Яман? [1]

— Яман… Своя вера — якши [2]… Бог любит того, кто своя вера бережёт.