Ясное октябрьское утро. В земской школе, обширной комнате с бревенчатыми стенами, заседает присутствие по воинской повинности. Ученики по этому случаю распущены по домам, и в «храме науки» водворились за большим столом уездные особы. Посредине, в предводительском мундире, небрежно расстёгнутом, председает уездный предводитель, немолодой человек с особым выражением глаз, какое бывает у людей, считающих, что в данную минуту им необходимо показать особый «престиж», Справа, перед огромной книгой, — списком призываемых, — сидит местный исправник, на обязанности которого лежит не только ведение этой книги, но и руководительство предводителем: дело в том, что предводитель по русской барской замашке не успел за полтора трёхлетия освоиться с многочисленными статьями законов, относящихся к тем учреждениям, где ему приходится председательствовать. Поэтому он легко может «напутать», а в таком важном деле, как приём новобранцев, путаница «Боже сохрани!..» Это не административный съезд, не земское собрание… Роль исправника очень трудна, так как требует особой тактичности: руководительство не должно быть заметно. По другую сторону стола уселся воинский начальник. Рядом с ним член управы; оба они заняты «верчением жеребьёв». Уездный и земский врачи, от нечего делать, помогают им. Член от «местного населения», седой старик с проницательным взором, «дедушка», как его привыкли звать все, так что даже редко величают по имени-отечеству, прохаживается по комнате, останавливаясь иногда у окна, в которое виднеется его родное село. Перекинувшись словом-другим с кем-нибудь из старшин, он усаживается к столу и прислушивается к ходу занятий. Старшины выстроились «ширинкой» около печки и стоят на вытяжку с выжидательным выражением лиц. Подле каждого точно прирос к полу писарь. Писаря делают стоя отметки в своих списках, внимательно следя за решениями присутствия. Хотя около старшин и писарей стоят скамьи, но они поставлены только для видимости, т. к. этим должностным лицам сидеть «не разрешено», и они целыми часами упражняются в «твёрдости ног». Одному из них, семидесятипятилетнему белому старику с оригинальным крупным носом и смышлёными глазами, такое стояние не под силу и он нет-нет да и нырнёт через толпу призываемых в другую комнату. Это местный старшина, до известной степени достопримечательность всего уезда: расторопный, смышлёный, он прозывается «Бисмарком». Это не мешает ему быть неграмотным. Он старшинствует чуть ли не с самого «Положения».

От дверей и до половины «присутствия» толпятся призываемые и их родня; между ними есть и «улогие», приведённые для освидетельствования, чтобы своей «улогостью» сохранить работника семье.

За отдельным столиком поместился секретарь присутствия, его «альфа и омега», знающий почти наизусть всё «Положение» и ориентирующийся в деле, как в своих пяти пальцах.

На улице целые толпы народу; особенно много баб в белых платках — это жёны и матери призываемых; они убраны «по печальному». В народе снуют ребятишки. Получая подзатыльники, они вылетают из толпы и смешиваются с другими ребятишками, собравшимися в кучу. Этот маленький народ глазеет в окна школы. Кому-кому, а ребятишкам набор — праздник.

Сделав перерыв и покурив, «присутствие» продолжает свои занятия — поверку прав призываемых. Предводитель делает знак старшине, и тот «бросается» в дверь. Исправник подмигивает предводителю глазом и шепчет: «Орёл». Предводитель сперва недоумевает, но потом, спохватившись, водружает снятого орла на зерца́ло.

— Объявляю заседание открытым, — скороговоркой говорит он.

В комнату вваливается новая «волость». К столу бросается старая старуха, таща за собой худенького мальчика. Вырвавшись из рук урядника, старуха опускается на колени, держа кверху бумагу.

— Встань, старуха! Что тебе? — спрашивает предводитель.

— Явите божескую милость, — лепечет просительница.

— Встать! Встать! Богу кланяйся… — строго говорит предводитель.

Старуха упорствует и уряднику приходится поднять её насильно.

— Явите божескую милость… вот как перед Истинным!.. По миру идти на старости лет…

— Да что тебе?

— Ванюшку-то моего…

— После, после, — говорит предводитель, — когда черёд дойдёт, тогда и скажешь, в чём твоя просьба… Убрать старуху, — приказывает он.

Урядник ловким движением отодвигает старуху в толпу.

— Призываемые, — возглашает предводитель, — сейчас присутствие займётся поверкой ваших прав… Если кто из вас неправильно получил льготу, или наоборот по ошибке записан безльготным, или не с той льготой, какая ему приходится по закону, вы можете заявлять об этом присутствию, и оно разберёт… И можете заявлять не только за себя, но и за других ваших товарищей. Теперь подходите, кого я буду вызывать… Артюшин Михаил… Льгота второго разряда…

— Всякие жалобы и прошения принимаются только теперь, а после жеребьёвки уже нельзя, — говорит исправник будто про себя.

Начинается вызывание призываемых. Один за другим они подходят к столу, предводитель объявляет каждому его запись в призывном списке. Выслушав совершенно равнодушно, как нечто известное, решение своей участи, призываемые проходят в двери и смешиваются с толпой. Изредка заявляются жалобы.

— Неверно меня записали…

— В чём дело? У тебя льгота третьего разряда.

— Так точно, ваше благородие…

— У тебя брат на службе?

— На службе…

— Вот тебе и дали льготу…

— Обидно, будто!..

— Ступай!

— Слушаю-с…

Иногда кто-нибудь просит освидетельствовать отца, брата: они «улогие», или «неработники». Засвидетельствование их неспособности к труду может освободить от «рекрутчины» счастливца. «Улогие» торопливо раздеваются, и урядник подводит их к докторам. Докторов двое: один «уездный», так сказать сроднившийся с набором за многолетнюю практику, другой — молодой «земский». Этот злится, что его оторвали от дела: «Помилуйте, больницу на фельдшера бросил»!

— Что болит? — спрашивает «уездный» «улогого».

— Вздых у ево чажолый, — объясняет призываемый.

— Тебя не спрашивают. Работать можешь? Пахать, косить?..

— Какой уж я пахарь, ваше высокое благородие… Звание одно, что пахарь.

Доктор «слушает» его. «Здоров», говорит он.

— Вот ещё, родимый, поясницу к погоде разогнуть нет силы-возможности. — лепечет свидетельствуемый.

— Коллега, прошу, — говорит «уездный» «земскому», передавая трубочку.

Тот слушает. Оба доктора минуту смотрят друг на друга.

— Батюшка, отец родной, благодетель, — жалобно заявляет свидетельствуемый, — явите божескую милость, будьте настолько любезны… Улогий я как есть… Ноги вот ещё у меня.

— Что у тебя с ногами? — спрашивает земский врач, — разденься…

«Улогий» раздевается совсем. «В чём мать родила» он представляется жалким и тщедушным. Тело жёлтое, ноги совсем не соответствуют телу, они толстые, точно чем-то налитые.

— Эге… — говорит уездный доктор, — чего же ты молчал?

— Циррозис гепатис, — произносит земский доктор, — безусловно к работе не способен…

— Ну, счастлив ты, братец, — добродушно замечает предводитель призываемому, не замечая всей горькой иронии своих слов. — Льгота тебе… льгота…

— Первого разряда, — подсказывает исправник.

— Первого разряда, — говорит предводитель. — Ступай себе с Богом…

— Алдошин Иван, — вызывает председатель присутствия… — Курить как хочется… — добавляет он шёпотом…

— А у старшин, я думаю, ноги отекли не меньше, чем у этого «улогого», — иронизирует член управы, предлагавший «посадить» старшин, на что ему было юмористически сказано, что их и так «сажают», когда нужно, в кутузку.

— Алдошин Иван, — повторяет предводитель.

Из толпы выдвинулся бравый молодец с русыми кудрями. Вслед за ним рванулась давешняя старуха с мальчиком. Пред самым столом она опять стала на колени, призываемый же как-то странно улыбался.