И она опять посмотрела на меня так вызывающе, что я почувствовал себя немножко изнасилованным, и она почти это подтвердила, сказав:
— Видит бог, я бы тебя оставила, но он очень к тебе ревнует, этот Зазувский, ты же знаешь.
Итак, я уехал.
Была весна, и был май, а кто не жаждет перемен в такое время года, в такой месяц? Не только птицы тянутся из южных стран в свою излюбленную Центральную Европу.
А кроме того, что мне оставалось? Я вынужден был ухватиться за протянутую мне графиней соломинку. Я не хотел стать безработным.
У меня было множество профессий, и не всем им нашлось бы место в моей автобиографии, так что я иной раз даже завидую прямым путям своих современников и коллег, но этой зависти хватает только на краткие мгновения приступов мещанства. Насколько я знаю, еще никто не делал попыток доискаться, кто́ больше пользы принес человечеству: те, что шли по жизни прямым путем, или те, что извилистым. Ведь что касается нашей жизни, речь всегда идет не меньше чем о человечестве, правда?
Две телеги из графского имения, груженные пятью кроличьими клетками, в каждой из которых сидело по крольчихе, катили в сторону деревни, к железнодорожной станции. Крольчихи были уже беременные, их покрывал лучший производитель фермы.
Я ехал вместе с кроликами в товарном вагоне, при мне был небольшой запас сена, два мешка моркови и бидон, из которого я должен был наливать воду в кроличьи мисочки.
То один, то другой зверек, напуганный непривычными звуками железной дороги, начинал метаться в своем ящике. Я вынимал его, сажал к себе на колени и успокаивал до тех пор, покуда его носик не обретал вновь нормального ритма.
На станциях сцепщики и железнодорожники всех сортов, известные как умелые кролиководы, наносили мне визиты, и я должен был все им объяснять. Вопросы сыпались на меня со всех сторон, и я уже сам себе казался директором кроличьей выставки.
В углу вагона стояла моя дорожная корзина, изрядно тяжелая, ибо главным моим имуществом были книги. Книги, без которых, мне казалось, я не мог бы жить, причем тогда это были совсем другие книги, чем те, без которых я не мог бы прожить сегодня, и если хорошенько подумать, то сейчас, когда я лишь изредка путешествую — а именно так это обстоит сейчас, — от силы десять книг покажутся мне настолько необходимыми, чтобы я выбрал их себе в спутники.
Я отодвинул немного вагонную дверь и выглянул наружу.
В садах вдоль железнодорожного полотна цвела сирень, а когда поезд стоял, слышно было жужжание пчел в каштановых свечках.
Совсем нелегко было молодому парню вроде меня выносить эти теплые вечера и звездные ночи, особенно когда вдали слышался девичий смех и в каждом кустике ворковала весна. Но я не мог уйти, вагон был моей родиной, и стоило мне отвернуться, как я мог лишиться ее. Я часами простаивал на запасных путях и все же не мог никуда отойти, поскольку невозможно было выяснить, когда нас отправят дальше.
Через два дня я прибыл в Тюрингию. От Нижней Баварии до Тюрингии, как известно, рукой подать. Но мое путешествие в товарном вагоне продолжалось сорок восемь часов.
Так обстоит дело со многими человеческими изобретениями. Мы предполагаем с их помощью сэкономить время или силы, но они начинают важничать и задаваться и в результате только отнимают у нас и время и силы. Не все, конечно, но некоторые безусловно; нельзя отрицать, что кое-какие изобретения выскользнули у человека из рук, и это таит в себе опасность, большую опасность.
Итак, я прибыл в Тюрингию. Город, вблизи которого находилась деревушка, назывался Гроттенштадт, а деревушка называлась Блёвитц, а имение, в которое я прибыл, называлось «Буковый двор».
«Буковый двор» с его большим парком и огородом был всего лишь частью некогда огромного поместья.
Буки перед воротами светились красноватой майской листвой, каменная ограда парка была увита хмелем, плющом и множеством других вьющихся растений, а за оградой простирались поля, некогда тоже принадлежавшие к этому имению. Один из прежних владельцев продал поля местным крестьянам.
Почва была глинистая, и все растения хорошо тянулись вверх, кусты и деревья буйно разрослись.
Обе мои работодательницы купили «Буковый двор» год назад. Они называли меня своим заведующим фермой, но ферму, которой мне предстояло заведовать, следовало еще построить, и эта обязанность была возложена на меня, а в помощь мне приданы столяр по имени Вунибальд Крюмер (он был старше меня) и старик-пенсионер Мюкельдай.
Я был парень дикий и полный энергии и потому не интересовался, какой смысл имеет моя деятельность. Мне нравилось строить ферму, строить в соответствии со своими представлениями, поскольку дамы, о которых сейчас пойдет речь, понятия ни о чем не имели, кроме того, что они хотят иметь и эксплуатировать кролиководческую ферму. Звали их Элинор и Герма, обе они были не замужем, но обеих полагалось называть фрау Элинор и фрау Герма. Почему, интересно?
— Они люди искусства, — объяснила горничная Яна.
Фамилия этих дам была Разунке.
Они были дочерьми одного газетного издателя, немца, который подмастерьем пришел в Ригу и благодаря пресловутому немецкому трудолюбию сделался миллионером. Так или иначе, но двум своим дочерям и сыну он оставил по миллиону, может, золотом, а может, имперскими или рентными, но, во всяком случае, марками.
Разунке-сын после смерти отца поторопил своих сестер по неким причинам, связанным с некоей революцией, вернуться в Германию, которую он называл своей прародиной. Сестры пробовали жить то там, то тут, одно время жили в Швейцарии, а теперь пытались пустить корни в Тюрингии, тогда как их брат поселился в Берлине.
Газетный король Разунке видел свою жизненную задачу в том, чтобы приобрести капитал, но уже его дочери не считали своей жизненной задачей этот капитал сохранить и жить на проценты с него, ничего не делая. Они сочли подходящим для себя образ жизни людей искусства, и каждая из них с помощью капитала превратила свой талант в некое подобие профессии.
Этих дам, Элинор и Герму, ничуть не смущало то, что они не снискали сразу успех на поприще искусства. А какой великий художник или артист снискал его сразу? Они могли и подождать.
Фрау Герма занималась живописью, ее учителем был Либерман. Фрау Элинор была камерной певицей, но теперь она уже не пела, поскольку ей стукнуло шестьдесят и голос у нее стал надтреснутым.
Когда я с ними познакомился, они уже были обнесены такой оградой жира, которая если и не вовсе исключает, то, безусловно, сильно затрудняет связи с мужчинами. Они днем и ночью носили длинные одежды, призванные скрывать избыточные телеса, но это мало помогало.
Фрау Герма, как рассказывала горничная, всю жизнь провела в целомудрии, а вот камерная певица фрау Элинор была в свое время очень даже недурна. Многие господа за ней ухаживали, но долго никто с ней не выдерживал, потому как стоило кому-нибудь из господ только вознамериться потерять голову от любви, как его тут же вышвыривали вон.
Обе прислуги, горничная девушка Яна и кухонная девушка Пепи, тоже были сестрами. Собственно, их нельзя было назвать девушками, они были девицами, и кухонной девушке Пепи было сильно за тридцать, а горничной девушке Яне все пятьдесят. Они были сестрами, впрочем, я об этом уже говорил, и католичками: происходили они из окрестностей Нёртингена и были набожными, усердными и раболепными.
Что отличало дам Разунке: они не умели считать, тряслись над наличными деньгами, но были весьма щедры на ценные вещи, и хотя мне как заведующему фермой платили в месяц всего пятьдесят марок, но зато кормили меня по-княжески и одевали тоже по-княжески, и были еще разного рода пожертвования, о которых речь впереди.
Увидев, что я со рвением принялся за дело, они не скупились на подарки и экипировали меня с головы до ног, потому что я к тому времени здорово пообносился, пяти марок ученического жалованья, что я получал у графини, не хватало даже на курево.
