Они всходили на амвон, не давая вынимать свитки Торы для чтения, поднимали вопль, проклиная кагал, указывали пальцами на мальчиков и юношей, вместо которых их дети отдаются в солдаты. С яростью требовали эти матери ответа от кагальных старост, находящихся в синагоге. Все молчали, не смея мешать бедным матерям выплакаться, высказать горькую правду. А спустя некоторое время, когда женщины охрипнут и обессилят от плача, им обещали собрать к вечеру сход для обсуждения дела. Обнадеженные женщины уходили, совещание состоялось, но дела оставались в прежнем положении, и злоупотребления продолжались.

При освидетельствовании в воинском присутствии предписывалось требовать только, чтобы рекруты не имели никакой болезни и недостатков, несовместимых с военной службой. Прочие физические качества мальчиков, требуемые общими правилами, не принимались во внимание.

Сначала сдатчик представлял более зрелых и здоровых, худых и болезненных он оставлял напоследок, стараясь, тем временем, откормить их. Между сдатчиками кагалов и военными приемщиками существовала неписаная согласованность: первым нужно было только выполнить набор, сдать требуемое количество рекрутов за текущий год. Военным же приемщикам не было никакого дела до того, что сданные рекруты-младенцы не перенесут суровой кантонистской дисциплины. В военных кругах в то время существовало правило: из 10 человек, хоть 9 убей, лишь бы один остался вполне закаленным солдатом.

В обязанности сдатчика входил и подкуп членов рекрутского присутствия для признания годными всех сдаваемых. При наборах расходовались на эту цель большие суммы денег. Рекрут мог быть безнадежно больной, страдать опасной, неизлечимой болезнью, тихим помешательством, но если он в состоянии продержаться часа два на ногах, его признавали годным. Подмазка делала чудеса, и рекрутские присутствия работали быстро и «плодотворно».

Перед тем как заходить в присутствие, сдатчики учили малолетних называть свой возраст старше на 3, 4 или даже на 5 лет. За щеки мальчиков они вкладывали золотые монеты и советовали пошире раскрывать рот, когда доктор будет их осматривать.,Доктор возьмет изо рта золотые, — утешали они наивных детей, — и отпустит затем домой».

Осматривавший врач докладывал комиссий, что мальчик вполне здоров и поэтому годен. Председатель произносил страшное слово «лоб». Солдат подхватывал жертву и тут же ставил метку, со лба выстригал назад полголовы: мальчик стал кантонистом.

Из уездных рекрутских присутствий забритых мальчиков, окруженных вооруженными солдатами, отводили в казармы. Их сопровождала все увеличивавшаяся толпа. Не только люди, но, казалось, земля содрогалась и стонала от подобных похоронных процессий. Матери прорывались к своим детям, впивались в них, крича и рыдая. Солдаты едва могли отрывать обезумевших женщин от своих подопечных, выталкивая их из круга, теснее прикрывая и оберегая плачущих мальчиков. Процессия двигалась дальше, словно провожая осужденных на казнь. А толпа тем временем все росла, вой и стон усиливались. Матери все время пытались приблизиться к своим детям, но солдаты кулаками, ружейными прикладами отвоевывали мальчиков от «проклятых жидовок», а рыдания толпы не прекращались, как бы хороня живых безвинных детей...

Отведенные в казармы, юные кантонисты переходили там в распоряжение воинского приемщика. День-два спустя всех собранных по уездам мальчиков отправляли в губернский город.

Кантонисты-евреи отправлялись отдельно от христиан. К отправке мальчиков одевали во все казенное.

Одежда состояла из шинели серого сукна со стоячим воротником, длинная и без карманов; шапка без козырька неимоверной величины. Брюки из толстого сукна натирали кожу; сапоги были не по размеру ноги. На спине — ранец из грубого сукна. Так как отправляли обыкновенно глубокой осенью или зимою, то кантонистам выдавали еще на дорогу плохие полушубки, в которых разводились паразиты в большом количестве.

В губернских городах составлялись партии из нескольких сот мальчиков для дальнейшего следования. Каждая такая партия поручалась партионному офицеру с командой солдат для надзора в пути до прибытия к месту назначения. Отправляли далеко от родных мест, в восточные губернии или на север страны, куда прибывали после многих месяцев пути.

На каждого кантониста выдавался формуляр, в котором было написано: «Ввиду укрывательства евреев от воинской повинности, такой-то (следовали имя и фамилия), имеющий от роду 12 лет (к действительному возрасту прибавлялись 2, 3, 4, а иногда и все 5 лет), по малолетству отправляется в (следовало название города) батальон (или полубатальон) военных кантонистов».

С отправкой долго не задерживались. Детей поднимали со сна и отправляли ночью. Начальство знало по опыту, что если отправиться в дорогу днем, то повторится душераздирающая картина уездных проводов. Если партию по каким-либо причинам не удавалось отправлять ночью или под утро, то детей провожал весь город. В воздухе стоял гул, душераздирающие вопли, казалось, от криков земля дрожала, и на расстоянии нескольких верст еще слышен был плач родных. Прощались навеки. Родители знали, что их дети как бы умерли для семьи и для самих себя, что не суждено им будет больше увидеть ни родных, ни родные места.

Помимо сопровождавшего всю партию партионного офицера, на каждые 5 мальчиков полагался один солдат-дядька. Конвойные имели строгий наказ зорко следить за вверенными им кантонистами, как если бы это были отъявленные каторжане. О способе препровождения еврейских малолетних рекрутов подробно указывалось в наставлении партионным офицерам от 1831 года, но регламент этот нарушался на каждом шагу. Так например, для малолетних полагались прогонные деньги для найма подвод — одна для каждых 12 человек, а для заболевших в пути — одна подвода для двоих. На самом же деле детей гнали пешком. Ходили ежедневно по 25—30 верст, а на третий — дневка. Пока партия двигалась по местечкам и городам черты оседлости, их размещали в казармах, где были воинские начальники, а там, где казарм не было, дневали и ночевали в тюрьме, но по еврейским домам не размещали. Когда миновали «черту», стоянки делали в деревнях и распределяли по крестьянским избам. Чем дальше на север, тем больше давал себя чувствовать холод, отогреться негде было, спали на земляных полах, руки и ноги коченели. Снять ранец мальчик не может, расстегнуть суконные пуговицы шинели он не в состоянии. На плач детей приставленные конвойные отвечали тумаками. Во все время похода в баню не водили, и паразиты заедали. От мучений, голода и побоев дети болели и умирали в большом количестве.

Гробокопателями были те же солдаты конвоя, приставленные к ним. Когда сразу умирало несколько мальчиков, они выкапывали одну яму-могилу и бросали в нее трупики. Если при бросании покойники не ложились в порядке, солдат спускался в яму и ногами притаптывал их, чтобы больше поместилось.

Так усеяли дети дорогу следования своими трупиками, пока не прибывали в город назначения, к зданию кантонистской школы.

Печальную славу получил поручик Меренцов, партионный офицер, сопровождавший по обыкновению партии в Казанскую кантонистскую школу. Родные знали, как плохо кормят детей в пути, а потому снабжали их деньгами на покупку съестного. Деньги мальчики зашивали в одежду для большей безопасности. Меренцов знал об этом и не брезгал присваивать эти деньги. Накануне выступления он обыкновенно собирал кантонистов и заявлял им:

— Завтра чуть свет — поход. У кого деньги зашиты — сейчас же достать и принести ко мне; я спрячу и в дороге буду выдавать по мере надобности. Кто этого не исполнит и я услышу жалобу на потерю или кражу денег — запорю. Марш за дело и помните, что розог везде много.

Но находились бойкие парнишки, которые не доверяли офицеру и высказывали это вслух.

— Ка-а-ак? Мне не доверять, когда начальство поручило мне вас, пархатых? Розог!

— За мои деньги мне не можно трогать; жалобвать-ся буду выше, — не сдавался мальчик, коверкая русский язык.