Тут вмешался Лоренцо де Медичи. Он горячо выступил в защиту своего умершего друга и его любимой, юной и безгрешной дочери. Лоренцо заклеймил позором Иерониму Пацци, призвав собравшихся обратить внимание на ее странное поведение: получив отказ на предложение выдать Фьору замуж за ее сына, она взывает к правосудию в деле, которое ее никак не касается. К сожалению, Лоренцо Великолепный совершил ошибку: он выступил против всего ненавистного ему семейства Пацци. Раздраженный Петруччи резко оборвал его, призвав быть более терпимым.

Для Сеньории, где, кроме многочисленных друзей Медичи, были, конечно, и их враги, сложилась довольно неясная ситуация, затруднявшая принятие решения. К тому же в дело вмешалось и духовенство в лице аббата Сан-Марко. Лоренцо любил уединяться в одну из келий этой обители и любоваться там фресками Анджелико. Аббат как примерный доминиканец слыл ревностным преследователем Сатаны и его творений. Для этого неистового монаха дитя любви, рожденное при кровосмешении и прелюбодеянии, есть не иначе как порождение дьявола, и крещение здесь ничего не значит. Напротив, омовение очистительной водой есть в данном случае еще одно святотатство.

Громовой голос аббата оказал сильное воздействие на «достопочтимых сеньоров», многие из которых были весьма простыми натурами.

Наступил решающий момент. Фьора ужаснулась при мысли, что ее могут отправить на костер, сложенный прямо перед старым дворцом… Получив неожиданную поддержку, Иеронима снова пошла в наступление, с особой яростью выдвигая обвинения против Фьоры. Обращаясь к приорам, она умоляла их положить конец позору, запятнавшему славную Флоренцию. Он может навлечь на город беды и проклятия…

Это было сверх всякой меры. Разгневанная Фьора бросилась к своей противнице. Она громко заявила, что это она убила своего кузена, а теперь хочет погубить его дочь с тем, чтобы завладеть несметным богатством Франческо Бельтрами.

Поднялись шум, сумятица, посыпались взаимные оскорбления. Началась чуть ли не драка между сторонниками Фьоры и Иеронимы. Петруччи пришлось призвать стражу, чтобы навести порядок в зале, который, по правде сказать, видел и не такое. Во Флоренции громкие ссоры любили почти так же, как празднества, кавалькады и шествия. Это был один из способов доказать, что, несмотря на могущество Медичи, республика еще существует.

Когда страсти чуть-чуть улеглись, приоры, посовещавшись с Лоренцо, сошлись наконец-то в едином мнении. До этого им никогда не приходилось разбирать такого рода дела, поэтому постановили так: наложить запрет на пользование или распоряжение всем имуществом покойного Франческо Бельтрами до принятия окончательного решения. Пока следует назначить управляющего. Его выбор был предоставлен банку Медичи. Это было необходимо, чтобы продолжить дела покойного негоцианта и не лишать работы его многочисленных служащих.

Что касается бездоказательно обвиненной Фьоры, то она заслуживает тюремного заключения. Лоренцо Великолепный нахмурил брови. Но он понимал, что если бы приоры решили поступить по всей строгости закона, то при всем его влиянии ему вряд ли удалось бы облегчить ее участь. В зале наступило некоторое замешательство, но оно длилось недолго. Снова заговорил настоятель обители Сан-Марко. Он вышел вперед вместе с монахом, тоже, как все доминиканцы, одетым в белое с черным. Аббат прогнусавил:

– Разрешите, сеньоры, представить вам брата Игнасио Ортега, прибывшего из Кастилии. Он, следуя примеру основателя нашего ордена, странствует по христианскому миру, проповедуя Евангелие и борясь с кознями дьявола. Фра Игнасио добился в этом деле ювелирной тонкости. У него есть предложение, которое могло бы удовлетворить всех…

Монах был среднего возраста, высокого роста, слегка сутуловатый. Он был почти лыс, имел высокий куполообразный лоб, низкие густые брови, крупный нос и тонкие губы. Глаза скрывали складки нависших век. Во всей его фигуре было что-то зловещее. Спрятав руки в широкие белые рукава, монах сделал несколько шагов вперед. С чувством собственного превосходства он поздоровался с собравшимися и выждал какое-то время.

– Милости просим, брат Игнасио, – сказал старший из приоров, исполнявший обязанности председателя. – Мы внимательно слушаем ваше преподобие.

Фра Игнасио посмотрел на Иерониму, потом немного дольше задержал взгляд на Фьоре и свободно заговорил по-тоскански. Речь его странно отличалась какой-то тяжеловесностью, возможно, благодаря его резкому голосу:

– Эти две женщины слишком ненавидят друг друга, чтобы можно было добиться от них правды, но есть способ узнать истину. Я предлагаю положиться на суд божий. Подвергнем их, одну и другую, испытанию водой!

Наступила гробовая тишина. Флоренция славилась свободомыслием и широким признанием взглядов греческих философов. Иногда это даже вызывало беспокойство церкви. Флорентийцы никогда не прибегали к суду божьему, полагая, что все это уже ушло в прошлое.

Лоренцо сразу выразил свой протест. Все заметили его недовольство и раздражение по тому взгляду, который он метнул на испанского монаха:

– Разве мы не можем не прибегать к этой мере и положиться на мудрость людей, которые в этом городе призваны следить за порядком и соблюдением закона: на наших магистратов, барджелло,[7] гонфалоньера Петруччи?

Мне кажется, они смогут найти убийцу Франческо Бельтрами… или убийц, если человек, нанесший ему удар, был наемным исполнителем чьей-то воли.

Эти хвалебные слова несколько разрядили атмосферу. Приоры были явно довольны, что монаху напомнили об их высоких функциях и заслугах.

Заметив одобрительные кивки, Лоренцо решил продолжать свою речь, воспользовавшись своим преимуществом в тот момент, но вдруг Иеронима выступила вперед и опустилась на колени перед братом Игнасио:

– Что касается меня, то я согласна подвергнуть себя суду божьему, преподобный отец. Мне кажется, вы совершенно правы. Только господь может очистить меня от подлого обвинения. Впрочем, оно меня не удивляет, поскольку исходит от такого мерзкого создания!

Фьора остолбенела от дерзкой выходки противницы. Неужели она до такой степени не уважала господа, что хотела сделать его сообщником совершенного ею преступления? Поднявшись с колен, Иеронима с торжествующим видом обратилась к Фьоре:

– Теперь твоя очередь, ничтожество! Что ты скажешь? – Отстранив пытавшуюся удержать ее Леонарду, Фьора спокойно вышла вперед и опустилась на колени, но не перед испанским монахом, а перед Сеньорией:

– Я тоже согласна предстать перед судом божиим, и я еще раз во весь голос повторяю мое обвинение: мой отец – никто и никогда не заставит меня называть его иначе – был убит по приказу этой женщины, и я благодарю преподобного брата Игнасио за предоставленную таким образом возможность получить недостающее подтверждение моим словам.

В душе Фьоры вдруг воцарилось полнейшее спокойствие. Конечно, она понимала, что, соглашаясь на суд божий, она шла на почти верную смерть: через два или три дня ее оденут в белую рубашку и, туго связав веревками, чтобы всякое движение стало невозможным, бросят в Арно, где сейчас поднялась вода.

Вряд ли она всплывет на поверхность. Но по крайней мере она вновь соединится со своим отцом, ведь земная жизнь без него ее больше не интересовала. Единственного человека, способного ее защитить, здесь не было. Тот, которого она полюбила, посмеялся над ней, оттолкнул ее. Не было никакой надежды встретиться с ним вновь. Наконец, от нее отвернулись люди, которые говорили, что любят ее. Весь город, встречавший ее раньше с улыбкой и похвалой, вдруг встал против нее с жестокой радостью посредственностей, которые наблюдают, как срывается и падает вниз тот, кто еще вчера занимал высокое положение.

Ее утешала единственная мысль: пусть она умрет, но Иеронима разделит ее участь. Если только… если только ее испорченный, изворотливый мозг не нашел способ, как не утонуть… Но что она могла придумать?

По всей видимости, Лоренцо Великолепный задавал себе тот же вопрос. Потемневшим от гнева взглядом он неотступно следил за Иеронимой. Так же, как и Фьора, он не мог понять, что заставило эту женщину ухватиться за предложение испанского монаха, как за какой-то неожиданно представившийся шанс.