Какая-то девица, видимо, не оставшаяся равнодушной к красоте Бруно, все время вертелась около их столика, то и дело посылая парню многообещающие улыбки. В конце концов Селестина не выдержала и резко одернула нахалку:

— Нет, да когда ж этому настанет конец, бесстыдница этакая?

Девица, похоже, не привыкла лезть за словом в карман и ответила в том же духе:

— Кроме шуток? Да вы ее только послушайте! И за кого она себя принимает, за королеву?

— Постыдились бы!

— Это вам должно быть стыдно! Чего вы клеитесь к парню, который годится вам в сыновья?

Селестина лучезарно улыбнулась.

— А это и вправду мой сын, потаскушка!

Девица рассвирепела.

— И ничем я не хуже тебя, старая коза!

Бруно решил, что пора вмешаться.

— А ну, быстро чеши отсюда, если не хочешь ночевать в камере!

И он сунул красотке под нос полицейское удостоверение. Девица обалдело вытаращила глаза.

— Черт! — пробормотала она. — Я пыталась прикадрить легавого!

Выйдя из своей парикмахерской, Фелиси замерла от радости — на улице ее поджидал Жером Ратьер. Ей нравился друг Бруно — вежливый, сдержанный и немного застенчивый (что иногда довольно приятно).

— Мадемуазель Фелиси… вы не сердитесь, что я искал встречи с вами?

— Все зависит от того, зачем…

— В том-то и дело… Я говорил с вашим братом…

— С моим братом? И что же вы ему сказали?

Юная кокетка наслаждалась смущением поклонника. Они шли вниз по Канебьер, а погода стояла такая чудесная, что даже закоренелые ворчуны улыбались ни с того ни с сего.

— Я… я сказал ему, что…

— Да что же?

— …что я… вас люблю.

Фелиси зажмурилась от удовольствия и чуть не толкнула шедшего навстречу толстого господина. Вместо извинения девушка заговорщически подмигнула, но под таким ослепительно синим небом этот господин, видимо, счел вполне естественным, что хорошенькие девушки ни с того ни с сего улыбаются и подмигивают, а потому отправился дальше, весело насвистывая.

— А вы не думаете, что сначала следовало бы поговорить об этом со мной?

— Я… я не посмел…

Фелиси первой взяла инспектора за руку.

И тут несчастные итальянцы, болтающиеся в водах Старого Порта, до полусмерти избитые преступниками сторожа и всякие украденные драгоценности совершенно потеряли значение в глазах Жерома Ратьера. Он гордо выпрямился и пошел бодрым шагом, нисколько не сомневаясь, что их с Фелиси любовь — самая прекрасная в мире и до сих пор никто никогда никого так не любил, а потому они будут счастливы до конца своих дней.

Селестина с еще влажными от слез глазами вернулась домой почти одновременно с дочерью. У обеих, хотя и по разным, но достаточно веским причинам учащенно билось сердце. Лишь Элуа не разделял их прекрасного настроения. Для начала он выбранил жену за то, что пришла так поздно. И сколько Селестина ни объясняла, что ужин почти готов и с помощью свекрови она через несколько минут все подаст на стол, Маспи не желал ничего слушать и сердито ворчал. По правде говоря, ему просто хотелось поскандалить, и, не желая отказывать себе в таком удовольствии, Элуа стал ругать дочь:

— Селестина, почему ты просишь помощи у моей матери, хотя здесь эта бессовестная лентяйка! Почему это она должна сидеть сложа руки, как барыня?

Селестина вступилась за родное дитя:

— Ты что ж, хочешь отнять у нее последние два часа отдыха и заставить работать еще и здесь? Или у тебя нет сердца, Элуа? Бедная крошка! Скажи, ты хоть подумал о ее ногах?

Вопрос явно застал Маспи врасплох.

— А почему это я должен думать о ее ногах?

— Потому что Фелиси топчется на них весь день! Ты что, хочешь, чтобы у нее вылезли вены?

По правде говоря, Элуа в глубине души полагал, что его младшая дочь, по крайней мере внешне, удалась на славу, и он вовсе не желал видеть ее с распухшими узловатыми ногами, а потому лишь пробормотал, что в его время дети работали и никто не беспокоился за их конечности.

Ужин прошел тоскливо. Элуа почти не поднимал голову от тарелки. Дед и бабушка ели, по-стариковски тщательно пережевывая пищу, как будто от этого зависело их долголетие. А Селестину так взволновала встреча с сыном, что ей вообще не хотелось есть. Фелиси же настолько погрузилась в самые радужные мечты, что низменные материи вроде ужина ее нисколько не занимали.

— Сегодня утром приходил Дьедоннэ Адоль, — вдруг заявил Великий Маспи.

Селестина очнулась от грез и потребовала уточнений:

— И чего он хотел?

— Адоль выдает дочку замуж… за Ипполита Доло… и пригласил нас, всех пятерых, на обручение… Это будет завтра у них дома.

— И ты согласился?

Возмущение, прозвучавшее в голосе жены, заставило Элуа оторваться от тарелки.

— Разумеется! А почему бы я стал ему отказывать? Адоли — настоящие друзья. Я очень люблю Пэмпренетту и, кстати, мы — единственные приглашенные.

— И тебе не стыдно идти на обручение девушки, которая разбила сердце твоему сыну?

— Какому еще сыну?

— Бруно!

— Да, у меня и вправду был малыш с таким именем, но он умер, и я запрещаю о нем говорить!

Селестина быстро осенила себя крестным знамением.

— Как тебе не совестно произносить такие ужасные слова? Господь тебя накажет!

— Отстань от меня!

— В любом случае я ни за что не пойду поздравлять маленькую стерву, которая предпочла подонка Ипполита моему Бруно!

— Твой Бруно — ничтожество! И я прекрасно понимаю Пэмпренетту! Она совершенно права, не пожелав выйти за парня, опозорившего свою семью!

— Потому что он хотел остаться честным человеком, а не тюремными крысами вроде нас?

Великий Маспи побледнел как полотно.

— Так ты встаешь на его сторону!

— Вот именно! Бруно молодец! А теперь, может, ты вышвырнешь из дому и меня тоже?

После предательства друзей Элуа ожидал чего угодно, но чтобы его собственная жена… его подруга и в горе, и в радости! Дикая злоба сменилась полным упадком сил. Вместо криков и проклятий, вопреки всеобщим ожиданиям, Маспи лишь вздохнул и с глубоким отчаянием заметил:

— Когда жалкие паяцы, которых я считал друзьями и братьями, покинули меня в трудную минуту, я думал, это предел моего падения… Но я ошибался! Мне еще суждено было узнать, что моя подруга… мать моих детей… укусит кормящую ее руку… предаст того, кто всегда был ей защитником и покровителем, — меня!

Чувствительная душа Селестины не выносила столь патетических речей. Она уже собиралась покаяться, но муж не дал ей на это времени. Вытащив из-за ворота рубахи салфетку, он встал.

— Я больше не могу… Когда-то я, быть может, выпустил бы всем вам кишки, но теперь у меня просто нет на это сил… да и желания тоже… Раз, по-вашему, я виновник всех несчастий, раз все восстают против меня…

Дед, довольно рассеянно слушавший полные благородной решимости слова сына, перебил его самым прозаическим образом:

— Элуа… тушеное мясо остынет…

Сие гастрономическое замечание несколько подпортило лирический порыв Великого Маспи и помешало полной раскаяния Селестине броситься к ногам супруга. Элуа устало пожал плечами.

— Еда!.. Бедный отец! Ешьте и пейте! Смейтесь над тем, кого должны были бы уважать! А я знаю, что мне остается делать…

И он решительно направился к двери.

— Куда ты, Элуа? — не выдержав, крикнула Селестина.

— Спать.

Немного успокоившись, она облегченно вздохнула и снова опустилась на стул.

— Да, уснуть и попытаться забыть этот прогнивший мир!.. А проснусь я или нет — на то воля Господня!

После этого торжественного заявления наступила полная тишина, а потому слова Фелиси прозвучали с особой резкостью:

— На твоем месте, папа, я бы поостереглась упоминать о Господе Боге, потому что для тебя самое лучшее — это чтобы он забыл о твоем существовании!

Благие намерения Элуа мигом улетучились. Он вернулся в комнату. Глаза его сверкали, губы кривила горькая улыбка.